Мои показания
Шрифт:
Поговорка «Всё приходит вовремя к тому, кто умеет ждать» на шахматы, увы, не распространяется. Эта жестокая профессия, как никакая другая, требует колоссальных затрат «жизненного горючего» — нервной энергии, и для пожилых гроссмейстеров шахматы нередко являются тем же, чем для монаха средневековья являлась власяница, добровольно надетая на голое тело. Игроки тактического склада с возрастом зачастую становятся нетерпеливыми, начинают играть еще острее, стремясь поскорее вызвать на доске кризис. Шахматисты же стратегического направления, как, например, Карпов, наоборот, стараются решить партию голой техникой, что заметно в последнее время и у Тиммана. Увы, это удается только с соперниками, значительно уступающими в классе игры.
Ясно, что чемпионом мира он уже не будет, а играть на очки
Приглашений в круговые турниры становится всё меньше, и в последние годы он начал играть в опенах. Это скользкий путь, которого стараются избегать сильные гроссмейстеры: особых лавров здесь не пожнешь, зато легко перейти в затяжное пике, откуда нет возврата в сильные турниры.
Ему постоянно снятся сны. Как правило, цветные. Обычно это пейзажи, острова, водопады. Случаются и шахматные. Один из давних: Олимпиада, он играет с Гортом, который предлагает ничью. Тимман отвечает: «Я должен спросить у капитана». Получив категорический запрет, возвращается к столу и, протягивая руку партнеру, говорит: «It's OK, Vlastimil». Другой - недавний. Вместе с Каспаро-вым — у какого-то замка. Вокруг — то ли озеро, то ли море, волны. «Мы разговариваем о позиции, где у меня двумя пешками меньше, зато два слона. Мы спорим, и в конце концов Каспаров соглашается со мной, что компенсация за материал достаточная...»
Задумчивость, мечтательность, переход в собственный мир были характерны для него еще в детские годы. Случалось, во время урока он, вздрагивая от голоса учителя: «Тимман! Не лови ворон! Ты слышал, что я только что сказал?», — возвращался в мир падежей немецкого языка, чтобы через минуту снова уйти куда-то далеко. В те же гимназические годы он составил свой первый этюд, но тетрадка, в которой он записал его, не выдержала испытания временем.
С тех пор общее число этюдов, составленных Тимманом, перевалило за сто. В среднем у него уходит примерно десять часов на проблему, но случается, конечно, что конструкцию не удается оформить и тогда замысел требует много больше времени. Леонид Куббель, Марк Либуркин и Владимир Брон — его любимые композиторы. Он восхищается творчеством Леопольда Митрофанова, и совсем недавно составил этюд, посвященный его памяти. Тимман внимательно следит и за творчеством Василия Смыслова, полагая, что его последние этюды напоминают произведения Селезнева. Книжечка селезневских этюдов, скромно изданная в Германии с предисловием Ласкера еще в начале прошлого века, хранится в библиотеке Тиммана.
Шахматная композиция — это благородное занятие гроссмейстеров старого закала — совсем не распространено сегодня в кругу молодой элиты. В практическом смысле искусство это не может дать молодым шахматистам ничего, и нынешнее поколение, конечно, очень далеко от Тиммана и лучших игроков того, вчерашнего времени. Но будет ли оно ближе к тем, кто придет им на смену завтра?
Быть может, этой любовью к этюдам объясняются обширные эндшпильные познания Тиммана. Невозможно представить себе, чтобы он проиграл окончание ладья против ладьи и слона или не выиграл эндшпиль ферзь против ладьи. Но он знает и множество редких концов игры. Так, он выиграл у Велимировича на межзональном турнире в Рио-де-Жанейро окончание, ставшее новой страницей в теории эндшпиля.
Он хорошо говорит на основных европейских языках. Самым сильным, как и у всех почти в Голландии, является английский, потом немецкий, французский.
Когда Яну было четырнадцать лет, он получил в подарок от отца, побывавшего на конгрессе в Москве, «Миттельшпиль» Романовского и попытался сам прочесть эту книгу, обнаружив, что почти все шахматные термины в русском языке идентичны немецким. И сейчас чтение шахматной литературы на русском не является для него большой проблемой.
В 1973 году я дал Тимману и Бёму несколько уроков русского языка: друзья собирались в Ленинград на межзональный турнир. Кое-какие плоды эти уроки принесли: появившись в пресс-центре турнира, они важно поздоровались по-русски, а когда к Хансу Бёму, пользуясь возможностью поговорить с иностранцем без переводчика, обратились с тирадой, тот, внимательно выслушав собеседника, без какого-либо акцента переспросил: «Что вы говорите?», чтобы
Во время долгих прогулок друзьям нередко попадались памятники человеку, имя которого носил тогда город, и Бём всякий раз обращался за разъяснениями: «Кто это? Кто это? Солженицын?», но ответа от ускорявших шаги прохожих почему-то не получал.
После окончания гимназии Ян получил в подарок «Русскую библиотеку» и прочел почти всего Достоевского («только до «Бесов» не дошли руки»), Тургенева. Прочел «Обломова» — книгу, очень популярную на Западе, и плакал, когда умер Илья Ильич. По совету учителя греческого языка он прочел Бабеля и до сих пор помнит героев одесских рассказов.
Он был в России семнадцать раз; многие обычаи ему здесь по душе, даже если они преподносятся иностранцу в театрально-ретушированном виде. В характере Яна присутствуют и элементы русского «авось», и, в еще большей степени, известная формула, что всё как-то «образуется». И его здесь любят, называя ласково-крестьянским именем Тимоха.
Его фотография на первых страницах газет появилась в 74-м году не в связи с шахматными успехами. Нераспечатанные конверты из военного комиссариата, приходившие на имя Яна Тиммана, громоздились на его столе, пока жандармерия не арестовала уклонявшегося от призыва в армию молодого гроссмейстера и не препроводила его в военную тюрьму, где он и пробыл десять дней. «Это было не такое уж и плохое время, — вспоминал он позднее, — за исключением ранней побудки и столь же раннего отбоя. А так — я мог бы долго выдержать в камере: стол, стул, шахматная доска, книги и прогулки время от времени. Что еще нужно?»
Мы встречаемся с Яном в кафе на Лейденской площади в самом центре Амстердама. Почти тридцать лет тому назад он жил в нескольких десятках метров отсюда, в комнате на третьем этаже, с большим портретом Че Гевары над кроватью, деревянным столом, усеянном следами от винных стаканов, шахматной доской на нем с позицией, сохранившей контуры ночного анализа. Здесь же можно было найти стопки шахматных журналов, несколько густо исписанных листков со статьей, начатой для «Schaakbulletin», приглашение на турнир в Югославию, остатки вчерашнего ужина, письмо девушки, которая играла с ним в сеансе в Гронингене («в синем свитере с оленями, если не помните»), бюллетени турнира в Испании, откуда он вернулся на прошлой неделе... Рядом лежала пятигульденовая бумажка и центовая мелочь, и репортер бульварной газеты, пришедший к Яну для интервью, тут же спросил: «Это то, что вам удалось выиграть вчера в кафе?»
Окна этой комнаты выходили на Рийксмузеум, и светящиеся ночью часы музея отбивали время. С тех пор они отбили тридцать лет. Это были годы, наполненные замечательными победами, горькими разочарованиями, написанными книгами и составленными этюдами, падениями и подъемами, смертью родителей, женитьбой, рождением детей, разрывом, жизнью самой. Жизнью, меньше всего напоминавшей житие.
Две недели тому назад Тимману исполнилось пятьдесят. Человек в таком возрасте знает уже тот невольный испуг, когда, просыпаясь, спрашиваешь себя: «Неужели мне уже тридцать... сорок... теперь пятьдесят?» У него непривычно короткая стрижка видавшего виды американского десантника — я никогда не видел Яна таким. Волосы его как-то выцвели и теперь кажутся русыми, но я знаю, что это не совсем так: он давно уже начал седеть. Он раздался и погрузнел. Для того, кто не видел его длительное время, непросто признать в нем длинноволосого худенького юношу с мечтательными глазами. Мы заказываем по бокалу красного вина, потом еше по одному... «Ты же и так всё сам знаешь», — говорит он.
«...Конечно, мой отец очень хотел, чтобы я стал математиком. Однажды он разговаривал с Кересом, который после турнира в Вейк-ан-Зее давал в Делфте сеанс одновременной игры профессорам и студентам университета. Керес оценивм математику выше шахмат, хотя я не уверен, так ли он думал в действительности или говорил это только из уважения к отцу. Но когда я стал гроссмейстером, отец успокоился, считая, что гроссмейстерское звание может быть приравнено к университетскому диплому; и если рассматривать шахматы с научной, исследовательской точки зрения, я думаю, мне удалось кое-что в них сделать...