Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида
Шрифт:
Через несколько лет Меца оставила гитариста. Она вышла замуж за сербского футболиста, уехала с ним в Австралию, там развелась и работала в маленькой парикмахерской в Сиднее. В начале шестидесятых в ее мастерскую совершенно случайно зашла одна пожилая еврейка родом из Нови-Сада. «Может, вам известно, – укладывая ее волосы, спросила Меца, – что стало с маленьким Томи Лампелем?» Клиентка как раз знала. «Маленький Томи стал большим журналистом в Лондоне, – ответила она, – я узнаю для тебя его адрес». Через несколько недель я получил от нее письмо. Моя жена Шула, мудрая женщина, посоветовала мне ответить. Мы переписывались несколько лет, и в 1982 году, когда я был в Австралии как генеральный директор израильского телерадиовещания, я пригласил
На следующий год моя жизнь в гимназии наконец-то пришла в норму. Я был лучшим учеником в классе, но, что было гораздо важнее, я стал вратарем и капитаном сборной моего возраста по футболу. Позднее Югославия превратилась в баскетбольную державу, особенно благодаря Дражену Петровичу, ставшему звездой НБА, но в те годы нас интересовал только футбол.
Однажды утром учитель вошел в класс в сопровождении худого мальчика. «Знакомьтесь, – сказал он, – это Вуядин Бошков, он переехал сюда на этой неделе, его папа работает на железной дороге, прошу любить и жаловать».
У коммунистов железнодорожники были на особом счету, и все мы старались хорошо относиться к новичку. Через несколько дней Вуядин подошел ко мне на одной из перемен и попросил взять его на наши футбольные тренировки. Я с удовольствием согласился. Вуядин начал играть, я наблюдал за ним со своей позиции вратаря и сразу понял, что он лишен всяких способностей. Я промолчал. На следующий день он снова пришел и играл еще хуже. Я отвел его в сторону – поговорить. «Вуядин, – сказал я, – мы оба прекрасно понимаем, что футболист ты никудышный, может, тебе что-то другое попробовать? У нас есть теннисный корт, я думаю, у тебя получится». Вуядин опустил глаза – он был очень расстроен. «Ты выгоняешь меня из сборной?» – спросил он. Пришлось признаться, что так оно и есть. «Жаль твоего времени, – утешал я его, как умел, – все равно футболиста из тебя не выйдет».
Вуядин Бошков долгие годы был капитаном и непревзойденной звездой местной команды «Воеводина», провел пятьдесят семь матчей за национальную сборную, в составе которой участвовал в Олимпиаде в Хельсинки, играл за итальянскую «Сампдорию», а после ухода из большого спорта стал отличным тренером. В 1979–1982 годах он тренировал легендарный «Реал» и довел сборную Югославии до четвертьфинала на чемпионате Европы 2000 года.
В моей жизни бывали прогнозы и поточнее.
Был ли я счастлив в те дни? Не знаю. Как писал немецкий поэт Рихард Демель, горе переживается в одиночестве, а счастье разделяют с другими. У жизни своя динамика. Главные движущие силы человеческой природы – секс, любовь, честолюбие, жажда познания – в те дни правили мной и, вероятно, были сильнее чувства утраты. Я по-прежнему пытался выяснить, что случилось с отцом, но прикладывал не меньше усилий, чтобы разузнать подробности об игроках английской команды «Астон Вилла», за которую болел. Два раза в неделю я играл в теннис, танцевал, по-рыцарски ухаживал за Мецей и (с гораздо менее рыцарскими намерениями) – за своими соседками-блондинками, без устали читал, и, пока в школе нас учили русскому (отдавая дань суровому соседу-медведю), я с большим трудом освоил еще и английский – по старым журналам «Тайм», которые нашел на верфи Руди.
Что же касается самого главного события тех дней, то оно не относилось к разряду интеллектуальных.
Обычно по воскресеньям я ходил к дяде Лаци на ужин. Его служанка, сербская девушка лет двадцати пяти, имела обыкновение открывать мне дверь только наполовину, что вынуждало меня, входя, прижиматься к ней. Прошло несколько недель, пока до меня дошло. И тогда процедура входа в дом превратилась в самую длинную часть визита к дяде. После нескольких таких недель я дождался, пока дядя отправится спать, и попытался поцеловать ее. Она расхохоталась, схватила меня за руку и потащила в свою маленькую спальню,
Наш роман длился несколько недель, пока дядя однажды не заметил, как я выбираюсь из ее комнаты. Он провел меня в свой кабинет, усадил напротив и с самым серьезным выражением лица (только много лет спустя он признался, что с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться) сказал: «Есть одно важное правило: этим не занимаются с чужой служанкой. Я этого не сделаю с твоей служанкой, а ты – с моей». Я покраснел, извинился и только по пути домой вспомнил, что у меня, собственно, нет служанки.
Глава 14
Известный английский драматург сэр Арнольд Уэскер как-то прислал мне открытку такого содержания:
Дорогой Томи.
В Лондоне говорят, что израильтяне подвергают пыткам палестинских заключенных. Это правда?
Искренне твой,
Я ответил:
Дорогой Арнольд.
Не знаю, правда ли это, но надеюсь, что да.
Всегда твой,
Уэскер – мудрый еврей, понял, конечно, что я не одобряю пытки заключенных, но возмущен тем, что такой человек, как он, живя в беззаботном Лондоне, позволяет себе критиковать эту раздираемую террором страну, не имея никакого представления о ее реальной жизни.
Больше он не беспокоил меня вопросами.
Как не смог объяснить сэру Арнольду про Израиль, так же я не в состоянии передать человеку, всю жизнь прожившему в демократической стране, ощущение медленного, непрекращающегося удушья, которое испытывает человек в условиях полицейского режима. В Белграде, столице страны, в те дни проходили инсценированные показательные процессы над сторонниками короля в изгнании. Одновременно тайная полиция задерживала – а зачастую и убивала – сторонников Сталина, стремившихся к тому, чтобы Югославия подчинилась Советскому Союзу. Воцарилась тяжелая атмосфера недоверия и всеобщей подозрительности. Свободная пресса исчезла, по ночам ходили военные патрули, кругом были осведомители.
Мы жили очень бедно.
Может показаться странным, но я не осознавал этого. Бедность, как и богатство, – вещь относительная, и все вокруг были бедны не меньше нас. Хотели мы этого или нет, мы претворили коммунистические идеалы в жизнь: у всех нас в равной степени ничего не было.
Я понял, как был беден, только шестьдесят лет спустя, когда мой двоюродный брат Сади (профессор Саадия Туваль) был приглашен в качестве научного сотрудника в Вашингтон. Распаковываясь в новой квартире, он обнаружил в одном из ящиков пачку писем, которые я посылал ему из Нови-Сада в Израиль.
«Дорогой Сади, – писал я ему весной сорок шестого, – может, у тебя случайно найдется пара обуви и носков, которые ты собираешься выбросить. Буду благодарен, если пришлешь их мне. У меня есть только одна пара носков, которые я каждый вечер стираю, а это не всегда удобно, а ботинки прохудились, и я был бы рад иметь еще одну пару обуви, пусть даже ношеной. С трусами положение не лучше».
Вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, Руди получил на работе подержанный чешский мотоцикл и, когда бывал в настроении, давал мне на нем покататься. Конечно, прав у меня не было, и я прихожу в ужас, вспоминая, сколько раз я был на волосок от смерти или мог убить кого-нибудь. Почти всегда за моей спиной сидел мой лучший друг Саша Ивони, еще один еврей из нашего класса. Мы отправлялись на Дунай и, сидя на берегу, мечтали о той жизни, которую построим когда-нибудь где-нибудь далеко, в Америке или в Англии.