Мои ранние годы. 1874-1904
Шрифт:
Чтобы утихомирить бунервалов, генералу потребовалось всего пять дней, но мне они показались вечностью. Я постарался провести их с наибольшей пользой — вырабатывая новую привычку. До сих пор я не мог пить виски — не выносил его вкуса. Мне было непонятно, как моим сослуживцам удается вливать в себя столько виски с содовой. Я любил белое и красное вино и особенно шампанское; в исключительных случаях мог проглотить стаканчик бренди. Но от этого копченого питья меня всегда воротило. Теперь же мне пришлось проторчать пять дней в ужасающем, хотя неплохо мною переносимом пекле, имея для утоления жажды — помимо чая — лишь теплую воду, теплую воду с лаймовым соком да теплую воду с виски. Перед таким выбором я понадеялся совладать с собой. Меня поддерживал мой боевой настрой. Исполнясь решимости подготовить себя к военной жизни, я преодолел обычную телесную слабость. К концу пятидневки я совершенно превозмог отвращение к виски. И это был не временный успех. На отвоеванной территории я закрепился навсегда. Когда приучишь себя к вкусу виски, то начинаешь находить смак в том, от чего прежде передергивался. И хотя я всегда
Конечно, в английском высшем обществе пристрастие к виски было явлением новомодным. Например, мой отец пил виски, только охотясь на болотах или в других унылых, промозглых местах. Он жил в век «бренди с содовой» — напитка, освященного традицией. Однако, рассмотрев вопрос без предвзятости, сравнив и подумав, я уяснил для себя, что для ежедневного потребления гораздо лучше подходит разбавленное виски.
И раз уж я затронул эту тему, взгромоздившись на Малакандский перевал, то позвольте сказать, что я и другие молодые офицеры были воспитаны совсем иначе, нежели тогдашние университетские мальчишки. Студенты Оксфорда и Кембриджа пили как извозчики. Они даже имели клубы и устраивали обеды, где вменялось в обязанность надраться в стельку. В Сандхерсте и в армии, наоборот, пьянство считалось позором и наказывалось не только общественным порицанием, зачастую выражавшимся в рукоприкладстве, но и увольнением, если дело доходило до начальства. Воспитание и дисциплина привили мне крайнюю неприязнь к людям, напивающимся допьяна (исключая особые случаи и некоторые юбилеи), и бражничающую университетскую братию я бы построил в ряд и выпорол за надругательство над даром богов. В те дни я был ярым противником как неумеренных возлияний, так и запрета на торговлю спиртным, то есть вообще всяческих крайностей, но теперь я снисходительнее смотрю на человеческие слабости, лежащие в основе подобных сумасбродств. Тогдашние младшие офицеры были народом нетерпимым; они полагали, что и тот, кто перебирает, и тот, кто не дает опрокинуть стаканчик, одинаково заслуживают головомойки. Сейчас мы умнее: нас просветила Мировая война.
В те же пять дней я готовился к грядущей войсковой операции. Пришлось купить двух хороших лошадей, обзавестись конюхом и пополнить свой военный гардероб. На предыдущей неделе нескольких офицеров, к несчастью для них, но, увы, очень кстати для меня, убили, и по англо-индийскому воинскому обычаю все их имущество, включая то, в чем они погибли, было выставлено на аукцион сразу после панихиды (если ее можно таковой назвать). Скоро я был полностью экипирован. Меня потрясло, что личные вещи павшего товарища — китель, рубашка, сапоги, фляга, револьвер, одеяло, котелок — могут столь бесцеремонно передаваться чужим людям. Впрочем, это логично и согласуется с высшими принципами экономики. Лучшего места для сбыта товара не придумаешь. Все транспортные расходы оплачены. Покойник избавляется от своего скарба на фактически монопольных условиях. Армейский аукционист выгоднее вдовы или матери реализует пожитки лейтенанта Икс или капитана Игрек. И у рядовых происходило то же самое, только еще чаще. Однако должен признаться, мне стало как-то не по себе, когда несколько недель спустя я впервые перекинул через плечо бинокль храбреца, на моих глазах убитого накануне.
Приспело время дать читателю более или менее общее представление о кампании. Уже три года британцы занимали седловину Малакандского перевала, держа таким образом под контролем дорогу, ведущую из долины Свата — через реку Сват и еще множество долин — в Читрал. Читрал тогда считался важным стратегическим пунктом. Потом он вроде бы тоже не зачах, но в то время его значимость была поистине огромной. Раздраженные присутствием войск в стране, испокон веков принадлежавшей им, обитатели долины Свата вдруг ринулись в бой с неистовством, которое правительство объясняло религиозным фанатизмом, хотя на деле все было много проще. Они атаковали гарнизоны, стоявшие на Малакандском перевале, и маленький форт Чакдара, угнездившийся на вершине скалы (миниатюрной копии Гибралтарской) и охранявший длинный висячий мост через реку Сват. Расходившиеся туземцы перебили много народу, в том числе женщин и детей из дружелюбных, мирных племен. Внезапная атака поколебала ряды защитников Малакандского перевала. Но нападение было отражено, и на рассвете пограничная кавалерия и 11-й Бенгальский уланский полк отбросили строптивых аборигенов с одного края долины Свата к другому, уложив, как утверждалось потом, порядочное их число. Форт Чакдара, этот лилипутский Гибралтар, выдержал осаду и остался цел и невредим. Висячий мост тоже не пострадал, и теперь по нему готовилась двинуться карательная экспедиция (около 12 тысяч человек и 4 тысяч животных), чтобы перевалить через горы, пересечь долины Дира и Баджаура, миновать Мамундскую землю и в конце концов вернуться в цивилизованную равнинную Индию, усмирив по дороге момандов, еще одно чрезвычайно вздорное племя вблизи Пешавара.
В положенный срок вернулся сэр Биндон Блад. В англо-индийских делах он собаку съел, и ему удалось образумить бунервалов, практически никого не отправив на тот свет. Он любил этих диких туземцев и умел находить с ними общий язык. Патаны — странный народ. У них уйма ужасных обрядов и зверских способов мести. Они охотно вступают в торг, и если им внушить, что вы достаточно сильны и намерены говорить на равных, то не трудно прийти с ними к соглашению с помощью дипломатии, а вернее — хитрости. Итак, с бунервалами сэр Биндон Блад отлично сладил. Была всего одна стычка, в которой его адъютант лорд Финкасл и еще один офицер, проявив настоящее геройство, вырвали из вражеских лап раненого товарища, за что получили Крест Виктории. И вот он возвращается,
Сэр Биндон Блад являл собой поразительную картину в этих девственных горах, среди буйных дикарей, вооруженных ружьями. В форме, верхом, со знаменосцем и кавалькадой, он выглядел куда внушительнее, нежели в тихой и уютной Англии. Он перевидал множество британских и индийских армий в военной и мирной обстановке и к любой ситуации подходил без иллюзий. Он гордился, что был прямым потомком известного полковника Блада, который в царствование Карла II пытался с вооруженными сообщниками похитить из лондонского Тауэра королевские регалии. Об этом пишут в книгах по истории. Полковника арестовали в воротах Тауэра с сокровищами в руках. Обвиненный в государственной измене и еще нескольких тяжелых преступлениях, он был оправдан и немедленно назначен командующим личной охраной короля. Столь неожиданный поворот дел позволил недоброжелателям заподозрить, что сам монарх потворствовал изъятию королевских регалий из Тауэра. Известно ведь, что в те трудные времена король сидел без денег, а Европу уже наводнили предшественники мистера Аттенборо. Как бы то ни было, сэр Биндон Блад считал эскападу своего предка самым славным событием в своей семейной истории и потому питал теплые чувства к патанам индийского пограничья, которые до тонкостей поняли бы случившееся и воздали бы дань безграничного восхищения всем участникам инцидента. Собери генерал все этих патанов вместе и изложи свою историю по радио, не понадобилось бы трем бригадам и бесконечным вереницам мулов и верблюдов мучительно одолевать горы и почти безлюдные нагорья, где мне предстояло провести несколько недель.
Генерал, уже тогда ветеран, жив и здравствует по сей день. В той кампании он перенес единственное потрясение. Из прибывшей к нему депутации старейшин вдруг выскочил какой-то фанатик и бросился на него с ножом, а разделяли их ярдов восемь. Восседавший на лошади сэр Биндон Блад выхватил револьвер — мы-то думали, что у дивизионного генерала это просто пугач, — и застрелил врага чуть ли не в упор. Нетрудно представить, каким восторгом преисполнилась наша армия, включая самого неприкасаемого мусорщика.
Я не ставлю своей задачей описывать кампанию. Как известно, у меня уже есть о ней книжка. К сожалению, в продаже ее нет. Сейчас лишь кратенько изложу ход событий. Три бригады Малакандской действующей армии проследовали через упомянутые мной долины, потрясая оружием перед аборигенами и здорово их утесняя — забирая скот на довольствие, выкашивая посевы на фураж. Сопровождавшие войско политические советники с белыми петлицами на воротниках вели нескончаемые переговоры с вождями, муллами и прочей местной элитой. Боевые офицеры ненавидели этих политкомиссаров. Считали, что они только мешают делу: наводят какие-то мосты в ущерб престижу Империи, и все тихой сапой. Их обвиняли в страшном преступлении: «нерешительности», а попросту говоря, в стремлении удерживать нас от пальбы до последнего. С нами был блистательный политический советник, некто майор Дин, которого на дух не выносили, потому что он постоянно предотвращал военные столкновения. Мы предвкушаем жаркое дельце, пушки заряжены, все дрожат от нетерпения, и тут налетает этот майор Дин — а с какой стати он майор? обыкновенный политикан — и дает отбой. Ясно, что все эти первобытные вожди были его добрыми друзьями, а то и кровными родичами. В общем, не разлей вода. Между стычками они толковали с ним как мужчина с мужчиной, как кунак с кунаком, а с генералом сходились как разбойник с разбойником.
Мы тогда еще ничего не знали об отношениях между полицией и чикагскими бандами, но они, должно быть, строились на том же — на полном взаимопонимании и глубоком презрении к таким вещам, как демократия, меркантилизм, нажива, бизнес и всяческая серятина. Мы же только и ждали момента, когда нам будет позволено разрядить ружья. Не для того мы тащились в этакую даль и сносили зной и неудобства, порой мучительные — горячий воздух можно было поднимать руками, он давил на плечи, как тяжелый рюкзак, до мути сжимал голову, — чтобы присутствовать при бесконечных тайнственных собеседованиях политических советников с угрюмыми, кровожадными туземцами. При этом мы сознавали, что среди врагов тоже есть горячие головы. Им не терпелось стрелять в нас, как нам не терпелось стрелять в них. И тех и других держали в узде, по-ихнему говоря, старейшины (а на современный манер — «старая банда») и интриговавшие у нас на глазах политические советники с белыми петлицами. Однако, как всегда и бывает, кровожадное начало победило. Дикари пошли супротив своей «старой банды», и политическим советникам не удалось их утихомирить. Полегла тьма народу, и Имперскому правительству пришлось назначать пенсии вдовам наших павших героев; многие получили тяжелые увечья и потом до гробовой доски скакали на костылях; всех это очень будоражило, а счастливчиков, которых не убило и не покалечило, страх как веселило.
В этой ернической форме я хочу донести до читателя мысль о терпении и мудрости правительства Индии. Оно исключительно терпеливо, так как знает, что, если скверная ситуация разрешится наисквернейшим исходом, никому не поздоровится. И его задача — избегать таких печальных развязок. Это уравновешенное правительство, связанное законами, оплетенное паутиной договоренностей и личных отношений; оно считается не только с мнением палаты общин, но и с множеством чисто англо-индийских ограничений, примиряя величайшее понятие либерального гуманизма с дотошным бюрократическим крючкотворством. Так и должно быть устроено общество в мирное время: огромная сила на стороне правителей и бесчисленные препоны, чинимые ее применению на местах. И все же время от времени будут происходить сбои и так называемые «печальные недоразумения». И одному из таких «недоразумений» я посвящу следующие несколько страниц моего рассказа.