Мои ранние годы. 1874-1904
Шрифт:
Поддержать меня вызвался сам мистер Чемберлен. В то время им восхищались больше, чем после Мировой войны мистером Ллойдом Джорджем и сэром Дугласом Хейгом, вместе взятыми. Существовала и огромная оппозиция ему, но и она, казалось, понимала, что фигура эта достойна преклонения. На главный наш митинг мы ехали с ним вместе в открытом экипаже. Наши сторонники заполнили театральный зал, противники же толпились на подступах к театру. Уже возле самых дверей проезд нам перекрыла орава враждебно настроенных избирателей. Они истошно вопили и улюлюкали, радостно скалясь при виде своего знаменитого соотечественника, противостоять которому почитали своим долгом и правом. Я пристально следил за реакцией почетного гостя. Ему явно нравился этот многоголосый рев, и казалось, что он, как и мой отец, может сказать: «Никогда я не испытывал страха перед английской демократией». Щеки его разгорелись, и, встретившись со мной взглядом, он лишь весело сверкнул глазами. Да, в те дни это был истинный демос, возглавляемый рядом выдающихся государственных деятелей, а не какая-то аморфная масса, которой манипулируют газетчики! И государственные деятели, и избиратели, и пресса
Когда подсчитали голоса — а избирателей было почти 30 000, — выяснилось, что либералы и лейбористы имеют в Олдхеме перевес. Мистер Эммот стал лидером гонки. Однако оказалось, что около двухсот либералов, проголосовавших за него, второй свой бюллетень подали за меня — из личной симпатии и патриотизма. Таким образом, я оттеснил со второго места Рансимена и был избран в палату общин со скромным преимуществом в 230 голосов. Пройдя сквозь шумящую толпу, я со своими товарищами устремился в клуб консерваторов. Там меня ожидали пылкие поздравления лорда Солсбери. Старый премьер-министр, видимо, сидел на телефоне или около него, постоянно получая сведения. А потом на меня обрушился радостный шквал поздравлений и приветствий со всех концов страны. Я стал «гвоздем» выборов. Меня всюду ждали. На следующий вечер я должен был выступить в Лондоне, а мистер Чемберлен ангажировал меня на два следующих дня для выступлений в Бирмингемском округе. Уже на пути туда меня нагнал, сев ко мне в вагон, посланец от мистера Бальфура с известием, что тот просит меня отменить выступление в Лондоне и немедленно возвратиться в Манчестер, чтобы этим же днем выступать там с ним вместе, а вечером завершить кампанию в Стокпорте. Я повиновался.
Мистер Бальфур произносил речь перед большим собранием, когда я вошел. Все присутствующие встали при моем появлении и приветствовали меня громкими криками. Спикер палаты общин торжественно представил меня аудитории. С тех пор все мои выступления проходили при огромном стечении народа. Пять-шесть тысяч избирателей — сплошь мужчин, — живо заинтересованных и сведущих в политике, набивались в шикарнейшие залы, где в президиуме обычно сидели, в качестве группы поддержки, и партийные бонзы, и старейшие члены парламента! Так повелось с тех выборов и продолжается вот уже целое поколение. Два дня я провел у мистера Чемберлена в Хайбери. Один из них он пролежал в постели, но после того, как меня повозили по Мидленду, где я выступил на трех митингах, он пригласил меня к ужину и, будучи в превосходном настроении, угостил портвейном 1834 года. Три недели длилось то, что можно назвать моим триумфальным шествием по стране. Меня отправляли в самые неблагоприятные для партии округа, и я поспособствовал многим победам. Мне было двадцать шесть лет. Стоит ли удивляться, что я считал, будто достиг всего? Но, к счастью, жизнь не так проста и прямолинейна, иначе мы слишком быстро добирались бы до ее финала.
Мне все же предстояло сделать еще два важных шага. Во-первых, надо было собрать достаточно денег, чтобы иметь возможность полностью посвятить себя политике и не отвлекаться ни на какую другую работу. Гонорар от продажи «Войны на реке» и двух сборников моих военных корреспонденций из Южной Африки плюс десятимесячное жалованье в «Морнинг пост», которого набралось уже две с половиной тысячи фунтов, в сумме сделали меня обладателем более четырех тысяч фунтов. Сейчас открывалась возможность приумножить этот запас. Я намеревался всю осень и зиму выступать с лекциями в Англии и Америке. Английский мой тур начинался сразу же по окончании выборов. После того как мне довелось на протяжении пяти недель ежевечерне произносить речи, я подрядился делать то же самое уже в течение двух с половиной месяцев с недельным перерывом для морского путешествия за океан. Лекции в Англии прошли успешно. На первой из них председательствовал лорд Вулсли, на последующих же лекциях, которые я читал, переезжая из города в город, во всех трех частях Британии, меня представляли публике виднейшие местные деятели. Самые большие залы бывали переполнены, и публика с большим сочувствием внимала моим рассказам, сопровождаемым показом диапозитивов, о войне, о моих похождениях и моем побеге из плена. Редко когда мне случалось зарабатывать меньше ста фунтов за один вечер, чаще же сумма бывала гораздо большей. В зале Филармонии в Ливерпуле выручка моя превысила триста фунтов. Всего же за ноябрь я с легкостью положил на банковский счет четыре тысячи фунтов, проехав из конца в конец чуть ли не полстраны.
Сессия парламента должна была открываться в первых числах декабря, и мне не терпелось занять мое место в палате общин, но вместо этого мне предстояло пересечь океан для выполнения моих обязательств по ангажементу. В совсем другую атмосферу окунулся я в Соединенных Штатах. Я был удивлен, убедившись, что такие гостеприимные и дружески расположенные американцы, говорившие со мной на одном языке и, как казалось, думавшие в основном так же, как и мы, вовсе не разделяли нашего энтузиазма в том, что касалось войны в Южной Африке. Более того, преобладало мнение, что буры правы, а уж ирландцы вообще не скрывали своей враждебности. Аудитория менялась от места к месту. В Балтиморе в зале, вмещавшем пять тысяч, собралось лишь несколько сотен человек. В Бостоне же была устроена настоящая пробританская демонстрация, и даже на подходе к Тремонт-Холлу толпился народ. На сцене стояли триста членов Англо-американского общества в красных мундирах, и все выглядело очень торжественно.
Куда бы я ни приезжал, всюду мне оказывали помощь выдающиеся американцы. Вечера мои вели мистер Бурк Кокрейн, мистер Чонси Депью и другие ведущие политики, а первую мою лекцию в Нью-Йорке освящал своим присутствием не кто иной, как сам Марк Твен. Этот овеянный славой товарищ моих юных лет произвел на меня глубочайшее впечатление. Он был тогда уже очень стар, белоснежно сед и сочетал величественное благородство с восхитительной живостью беседы. Разумеется, мы заспорили о войне. В несколько приемов Твен загнал меня в цитадель: «Права она или не права, это моя страна» [55] .
55
Афоризм германского и американского политического деятеля и публициста Карла Шурца (1820–1905). Полностью звучит так: «Права она или не права, это моя страна; если она права, я должен помочь ей остаться правой, если не права — помочь ей стать правой».
— Ах! — воскликнул старый джентльмен. — Когда несчастная страна сражается за свое существование, я согласен. Но это не ваш случай.
Однако я думаю, что сумел завоевать его симпатию, ибо он любезно подписал мне все тридцать томов своих сочинений, украсив первый из них надписью, содержавшей, как мне показалось, вежливое предостережение: «Творить добро — благородное дело, учить творить добро — дело еще более благородное, причем легкое».
Вся эта холодноватая сдержанность осталась позади, как только я пересек канадскую границу. Здесь опять меня встречали восторженные толпы, к которым я уже привык на собраниях дома. Но, увы, лишь десять дней я мог провести в столь воодушевляющей атмосфере. В середине января я вернулся в Англию, где возобновил свое турне по городам. Где я только не побывал! В Ольстер-Холле меня представлял публике достопочтенный лорд Дафферин. Он был несравненным мастером изысканного комплимента. У меня и сейчас, кажется, звучит в ушах его старомодный выговор:
— И этот юноша в возрасте, когда его ровесники еще только-только встали из-за парты, повидал столько сражений, сколько не видала и половина европейских генералов!
Раньше такая мысль мне и в голову не приходила. Это было хорошо сказано.
К окончанию моего турне, пришедшемуся на середину февраля, я был совершенно измучен. Более пяти месяцев я почти каждый вечер, за вычетом воскресений, а иногда и дважды в день, говорил по часу и более и беспрестанно колесил по стране, перемещаясь главным образом ночью и редко когда ночуя дважды в одной и той же постели. И это после года маршей и боев, когда о крове и постели и помышлять не приходилось. Но итог был впечатляющим. У меня собралось почти 10 тысяч фунтов. Я обрел независимость, мог не беспокоиться о будущем и в течение многих лет заниматься только политикой. Десять тысяч фунтов я отослал старому другу моего отца сэру Эрнесту Касселу со следующей инструкцией: «Паси овец Моих» [56] . Что он и делал весьма разумно. Они не множились слишком быстро, но стабильно тучнели, и ни одна из них не околела. Год за годом они давали приплод, правда не столь многочисленный, чтобы на него жить. Ежегодно я съедал овцу-другую, так что мало-помалу отара моя уменьшалась и через несколько лет от нее остались рожки да ножки. Но пока она у меня была, я горя не знал.
56
Иоанн 21: 16, 17.
Глава 29
Палата общин
Парламент возобновил свою работу в последних числах февраля, и тут же его сотрясли ожесточенные дебаты. Заседания в палате общин подробно освещались прессой, и избиратели внимательно следили за их ходом. Важнейшие вопросы дебатировались с неослабным жаром по три дня. Успевали выступить все главные ораторы, а под конец схлестывались ведущие партийные тяжеловесы. Палата обычно заседала до полуночи, и с 9.30 зал уже был переполнен. Мистер Бальфур в качестве спикера палаты обычно подводил итог важнейшим дебатам, и главы оппозиции, с десяти до одиннадцати излагавшие суть своей позиции, с одиннадцати до двенадцати выслушивали исчерпывающий ответ. Того, кто пытался взять слово после завершающих выступлений лидеров, заглушали громким ропотом.
Было огромной честью участвовать в обсуждениях прославленной ассамблеи, в течение многих веков ведшей Англию сквозь бесчисленные опасности к имперскому могуществу. И хоть последние месяцы я только тем и занимался, что выступал перед большими собраниями, того, что я считал главным своим испытанием, я ожидал с благоговейным трепетом и с нетерпением. Короткую зимнюю сессию я пропустил и потому всего четыре дня провел в парламенте, прежде чем взять слово. Нет нужды говорить о муках, в которых рождалась моя речь, равно как и об усилиях, предпринятых мною, чтобы она звучала не вымученно. Дебатировался вопрос о возможных исходах войны — единственный, по которому я был способен компетентно высказаться. Со всех сторон на меня сыпались советы. Одни говорили: «Выступать еще не время, подожди месяц-другой, пока не освоишься в парламенте». Другие возражали: «Это же твоя тема. Не упускай такой случай». Меня остерегали от излишней запальчивости, которая может оскорбить палату, готовую оказать мне благожелательный прием. Еще умоляли не злоупотреблять цветистыми банальностями. Самый лучший совет дал мне мистер Генри Чаплин, пророкотавший звучным своим голосом: «Не торопитесь, как следует разверните свои тезисы. Если у вас есть что сказать, палата вас выслушает».