Мои сны глазами очевидцев
Шрифт:
И Любочка смолчала в ответ не из жажды главенства, а из покорности.
Все, что я говорил Любочке, не было, конечно, плодом размышлений, я узнавал эти светлые истины в тот же миг, в который их узнавала и Любочка, произнося их, и, так же как и она, мгновенно и блаженно в них верил.
– Мне ничего, ничего не надо от тебя, даже твоей любви, слышишь? Только - будь, и я буду счастлив от того, что дышу с тобой одним воздухом. Будь любой, ненавидь меня, гони, даже проклятие будет счастьем для меня, потому что оно - от тебя, - говорил я, раздевая Любочку.
– Проклятие?
Я никогда не лгал Любочке, я всегда говорил ей то, что думал, и делал с ней то, что хотел.
.....
– Будь ты проклят!
– кричала Любочка, потрясая руками, сложенными в пригоршню, как будто подбрасывала горсть зерна.
– Ты сломал мою жизнь, подлец, подлец!
– Но ведь я люблю тебя! Я люблю тебя!
– кричал я, хватая ее за руки, желая сломать их.
– Докажи мне это! Докажи!
– в запальчивом отчаянии кричала Любочка.
Я схватил ее за плечи и швырнул, не на диван, а в сторону дивана, на пол, я набросился на нее с жестокостью отчаяния, потому что то, что я боролся с Любочкой за ее тело, было лишь страшной видимостью, а правдой было то, что я боролся со всеми враждебными нам силами за нашу любовь.
Любовь для Любочки расширялась в замужество, детей и деньги, которые я давал бы ей на хозяйство, а ночь в сторожке была для нее лишь доказательством моей любви. Когда я говорил ей, что люблю ее, целовал и обнимал - я мог просто обманывать ее, развлекаться, смеяться над ней, но когда я опрокинул ее на жесткую глянцевую солому, я доказал свое серьезное отношение к ней.
Для меня же любовь расширялась именно в одну бесконечную ночь в сторожке, а брак, это рациональное, заботливое устройство быта, казался мне недостойным даже быть упомянутым рядом с любовью. Я никогда не оскорбил бы Любочку предложением вступить в брак, и ее желание выйти за меня замуж меня коробило, как если бы я подарил ей розовый сад, а она требовала бы продавать розы и делить деньги, или я, волшебник, спросил бы ее, где, в какой точке мира она хочет побывать, а она попросила бы отвести ее в сортир.
Наши представления о любви не встретились, и мы так и не выяснили главного.
Если бы я понял тогда, что замужество необходимо Любочке для того, чтобы быть навсегда уверенной в моей любви и на этой уверенности растить и растить свою любовь, я, наверное, согласился бы жениться на ней и вылавливал бы ее любовь из необыкновенно вкусного горохового супа, а Любочка, заботясь обо мне, прибрала бы мою любовь и задвинула бы ее на антресоли - туда, где стоит коробка с елочными игрушками.
...
Мы расстались, Любочка обнаружила себя беременной, пыталась самостоятельно вытравить плод и умерла от кровопотери.
Если бы я знал, что Любочка беременна, я простил бы ей то, что она, как мне казалось, предала нашу любовь. К тому времени я еще ни разу не задумался о том, что есть отцовство, и хочу я быть отцом или не хочу; можно сказать, я не знал, что такое "ребенок", но факт любочкиной беременности показался мне началом большого, взрослого события в моей жизни, а Любочка злонамеренно это событие
Я вовсе не знал своей вины в смерти Любочки и, видя в институте укоряющие лица любочкиных подруг, я полагал, что они выражают не укор, а скорбь по поводу моего проваленного отцовства.
Я говорил себе разными голосами, громко, тихо, грустно, радостно; равнодушно, быстро и медленно: "Любочка - умерла", и этого не понимал.
Я не мог полностью увериться в любочкиной смерти, пока не увидел ее в гробу, а до тех пор, думая о ее смерти, я делал допущение.
Как ни убедительно я говорил себе: "Любочка умерла", здравый внутренний голос поправлял меня: "Если Любочка умерла; а точнее - если Любочка умрет" - и с такой поправкой размышление о ее смерти становилось бессмысленным, ведь всем известно, что семнадцатилетние девушки бессмертны.
Если Любочка умрет, я никогда больше не услышу ее голоса, не увижу ее глаз, не прикоснусь к ее груди, не раздвину ее ног, как раздвигают ветки, когда ищут малину. Но я и так не прикоснусь и не раздвину, потому что она предала меня, и мы расстались.
Оказалось вдруг, что я не думал, что мы расстались навсегда, - я только делал вид, что так думаю, чтобы наказать Любочку, заставить ее раскаяться и стать прежней. Но я делал вид и перед самим собой, чтобы принять ее раскаянье как нечаянную радость, а не как плод моей интриги, и простить ее совершенно.
Предположение, что Любочка может умереть, ничем не отличалось от предположения, что Любочка может надолго уехать. В моем воображении она уехала, я был потрясен разлукой, Любочка вернулась.
Мы бежали друг другу навстречу по коридору моего воображения, я кричал ей слова и плакал. Плакал - потому что у меня не было никаких сил сдерживать слезы, все мои душевные силы уходили в крик. Я кричал:
– - Любочка! Я люблю тебя и все забыл! Мне ничего не надо от тебя, если ты разлюбила меня - ладно, ты можешь не только женить меня на себе - я буду продавать розы, которые подарил тебе, и отдавать тебе деньги, пока тебя не было, во мне накопилось столько любви, что ей не страшно никакое твое поведение, и пусть все, если хочешь, все границы отделяют меня от тебя, кроме одной: позволь мне быть, когда ты есть, и не быть, когда тебя нет, потому что все это время я был, а тебя не было, и ты видишь - я больше так не могу!
Мое воображение перескочило через кающуюся Любочку к Любочке прежней: снова мы были в сторожке, снова я лишался невинности и лишал невинности Любочку, и оттого, что красные капли повисли на волосках, между ног у Любочки появилась большая зрелая малина.
Воображаемое потрясение снова сблизило меня с Любочкой, внутренне примирило, заставило желать скорейшего примирения в жизни. У меня камень свалился с души - я понял: "Все это обязательно будет. Мы обязательно помиримся". И тут я вспомнил и полетел в пропасть обиды: Любочка умерла.