Мои собаки

Воронин Александр Григорьевич

— Что случилось?

— Во-от, — я показал маме мокрую ладошку. — Меня Стрелка сначала укусила, а потом зализала.

Четыре года жила у нас Стрелка, а куда исчезла и почему, — не знаю.

ШАРКА

Без собаки плохо. И у нас появился маленький, еще незрячий, кутеночек, которому дали традиционную для дворняжек кличку Шарик. Когда он подрос и стал откликаться на имя, выяснилось, что это не он, а она. Приучать ее к новой кличке посчитали нехорошо и решили слегка переделать прежнюю. Получилась Шарка. Так сказать, собачий вариант от 'Олег и Ольга'.

Выросла Шарка в среднего размера дворнягу с острым носом и быстрым, смышленым взглядом. Всё, что от нее требовалось,

она понимала с полуслова и часто даже выполняла. А если и не выполняла, а просто прыгала вокруг меня от избытка эмоций, всё равно было приятно.

Но один недостаток перекрыл все Шаркины достоинства (хотя я не знаю, можно ли это недостатком назвать) — щенилась она более, чем регулярно. Толпа грустных кобелей разного калибра ('сукнища' — как их называла бабушка) вечно стояла около нашего дома и чего-то дожидалась. Из-за них иногда даже взрослые опасались выходить на улицу. Пробовали Шарку запирать во дворе — получалось еще хуже. Крупные кобели начинали ломать забор, пытаясь прогрызть дыру или оторвать доски лапами. Когда в заборе появлялась небольшая щель, туда успевали проскользнуть несколько мелких юрких кобельков и получали у повизгивающей от радости Шарки свой шанс. Крупные же кобели, увидев такой поворот событий, от возмущения и ярости удваивали силы по разламыванию забора.

В конце концов, отцу надоело постоянно ремонтировать забор, а матери — думать, куда определить очередную партию щенков, и Шарку отдали родственникам, в деревню Чемизовка. Через год мы случайно к этим родственникам заехали. Шарка нас узнала, обрадовалась, но как хозяев уже не воспринимала.

ЛЁВКА

Следующего щенка принесли только после полного и окончательного выяснения его половой принадлежности. И назвали Лёвкой. Здесь требуется небольшое пояснение. Каждое лето в наш район приезжала бригада строителей-шабашников из Армении. Левон Навоян, или просто Лёвка, — веселый, общительный парень с золотыми зубами и большой бабник, — был, пожалуй, самой заметной фигурой в той компании. Как и кому пришла идея назвать темно-коричневого щенка с желтой мордочкой Лёвкой — история умалчивает. Но попадание было стопроцентное.

Лёвка подрос и стал мне лучшим другом на следующие девять лет. Крупный для дворняги — с небольшую овчарку — широкогрудый, уверенный в себе, Лёвка постоянно улыбался улыбкой доброго и сильного пса. Утром, когда я шагал в начальную школу, он бежал чуть впереди, поглядывая на меня через плечо. В обед он приходил к школе, ждал меня, и мы шли домой.

Еще больше ему нравилось ходить со мной на рыбалку. Пока я шел с удочками к своим 'хорошим' местам в Лучке, Лёвка носился вдоль речки, поднимая тучи брызг. На месте он знал, что шуметь нельзя. Лакал воду в сторонке для охлаждения чувств, успокаивался, сворачивался калачиком и спал. Если вдруг появлялась какая-то неведомая мне опасность, он тут же принимал позу сфинкса, и уши его, обычно стоявшие наполовину, поднимались на три четверти. Не было в этот момент собаки красивее. Проходили две-три минуты, Лёвка успокаивался, уши-индикаторы опускались, он клал морду на передние лапы и закрывал глаза.

Когда я подрос и стал ходить в среднюю школу, Лёвка провожал меня только до моста со странным названием Палёный. Оставшуюся половину пути — около полутора километров — я брел в одиночку.

На рыбалку я уже не ходил, а ездил. Сначала на велосипеде, а потом на 'львовском' мопеде с мотором Д-6. Лёвка всегда бежал рядом, по обочине. По твердой укатанной дороге или по асфальту ему бегать не нравилось.

В личной жизни у него тоже всё складывалось удачно. Он не стоял сутками с несчастным видом в 'сукнище', а приходил, выяснял ситуацию, с честью исполнял свой долг и возвращался домой. Я думаю, не меньше половины окрестных щенят могли считать его своим отцом. Конечно, не всем это нравилось. Крупные кобели пыталась было вернуть

себе утерянный авторитет, но были Лёвкой биты и смирились с участью вторых. И Лёвка получил несколько ран, не без этого. Но, как известно, на собаке они быстро заживают.

Несчастье произошло в середине декабря, когда я учился в девятом классе. Неожиданно с половины спины и правого бока у Лёвки слезла вся шерсть. Мы вызвали ветеринара. Пришел мужик, привыкший принимать коровьи отелы и мало понимающий в собачьих болезнях. Он посмотрел на Лёвку и сказал приговор: 'Болезнь может быть инфекционная, и есть опасность заражения других домашних животных. Собаку надо пристрелить.

Когда я пришел из школы, всё было уже кончено: Лёвку убили, а конуру и подстилку в целях дезинфекции сожгли.

ВЕРНЫЙ

В конце весны у нас появился щенок. 'От овчарки', — уверял подаривший его сосед. Овчарку эту мы никогда не видели, но, как говорится, дареному щенку в зубы не смотрят, и соседу поверили. Щенок был серый, лапастый, — такие вырастают крупными псами, А пока он бодро шлёпал по кухне и каждые двадцать минут делал лужу. Мы назвали его Верный.

Хороший вырос пес Верный, но глупый. И на овчарку совсем не был похож, скорее, на волка, если бы не толстая морда и не уши, как у гончей. Вначале мы на что-то надеялись: молодой еще, подрастет — поумнеет. Но прошел еще год, а лучше не стало. Видимо, с самого начала мы установили планку слишком высоко, требуя от Верного тех же талантов и достоинств, какие были у Лёвки. Но Верный был пес простой, без претензий. Если проводить параллели с людьми, то Лёвка — это секретарь райкома комсомола с разрядом по дзюдо, а Верный — тракторист. Простой и, хоть с ленцой, но работящий.

Через полтора года мы отдали Верного знакомым, жившим от нас метрах в трехстах, и те сразу посадили его на цепь. Флегматичный и вялый, к такому повороту судьбы он отнесся без особого трагизма. Лежал около своей будки и смотрел на прохожих. Если видел знакомых, — вяло махал хвостом, на незнакомых, проходивших совсем близко, недовольно буркал. 'Ему на язык наступи — не залает', — говорили новые хозяева. Через месяц цепь убрали. К нам Верный не перебежал: триста метров для него — как за морями. Раза два в день он вставал, обходил дом новых хозяев, нюхал углы, ставил отметки и снова ложился около будки. Если я проходил мимо, он махал мне хвостом, как и своим новым хозяевам. Не меньше, но и не больше.

ХРОМОЙ

Хромой у нас не жил. Вначале это был просто бродячий пес — тощий, нескладный и медлительный. Даже цвет у него — грязновато-желтый — был какой-то нездоровый. Он 'прибился' к столовой 'Транссельхозтехники' и кормился объедками, с трудом конкурируя с двумя-тремя другими, более шустрыми, собаками. Моя мать, тогда работавшая в столовой поваром, его заметила и иногда бросала ему недоеденный кусок хлеба или мосол с хрящами. Хромым он не был, и я его еще не знал.

Как-то раз директорский шофер на 'Волге' то ли нечаянно, а скорее всего, из озорства, наехал на него и повредил ему левую заднюю ногу и позвоночник. Несчастный пес на одних передних лапах дополз до столовой и через пролом в ремонтировавшейся тогда завалинке заполз под пол.

Через день ремонт был закончен, и пес оказался замурованным. В то время я работал в соседней конторе с интересным названием 'Хим-дым' и ходил к матери обедать. Вообще-то контора называлась 'Райагрохимцентр', но если кто это название и знал, то все равно не выговаривал.

Обедать лучше всего было приходить после официального обеденного перерыва. Во-первых, не было галдящих, воняющих перегаром и мазутом ремонтников, а во-вторых, был шанс получить кусочек повкуснее, например, сахарные ребрышки. Мать моих кулинарных пристрастий не одобряла, говорила 'от этих ребрышек на твоих ребрышках хорошо нарастает', но все равно приберегала их для меня.