Мои современницы
Шрифт:
Ляля почти не волновалась. Ничего не говоря тетке, она потихоньку укладывала самое необходимое в дороге и считала деньги. Их у нее было немного, но Ляля надеялась заложить где-нибудь подаренные ей теткой драгоценности. Отсутствие паспорта мало ее беспокоило. В Киеве она тотчас пойдет к губернатору и всё ему объяснит, а там приедет тетка и всё уладится.
Настал, наконец, третий день – решительный, но действовать Ляле не пришлось: газета извещала о смерти Б-ва… Ляля не плакала, но строго себя судила. «Этот прекрасный человек страдал, умирал, погибал от бедности, а ты в то время мечтала и строила воздушные замки. Надо было давно откинуть девичью стыдливость и отыскать его. Не следовало ждать, когда он придет к тебе
Ляля не оправдывалась перед своей совестью; она лишь дала себе слово запомнить этот урок.
Ляля по-прежнему продолжала выезжать, отчасти по настоянию тетки, отчасти по личному желанию, так как любила людей, и их общество ей было необходимо. Но помимо балов и вечеров ее домашняя жизнь мало отличалась от прежней, детской. По-прежнему она много читала и много думала. Она любила также гулять, причем могла много ходить. Для прогулок Ляля никогда не выбирала Невский, Морскую, Набережную, т. е. те места, где могла встретить людей своего круга. Она предпочитала другие улицы. Лялю забавляло определять характер разных частей Петербурга.
На Мойке, Миллионной, Конюшенной всё было барское, старинное, времен Пушкина. В домах с колоннами, в стиле Empire, казалось, жили еще франтихи 20-х годов. Так и чудилось, что вот выйдут они из подъезда садиться в карету в своих горностаевых салопах и буклях. На всех углах виднелись отметки о наводнении 1824 года. Жители этой части города всё еще жили наводнением, да и вообще, мало по-видимому изменились с тех пор.
Казанская часть казалась ей мещанской и вульгарной. Тут всё больше попадались немцы-ремесленники, угрюмые, сосредоточенные, куда-то спешащие по делу. Дома все были в мелких квартирах, низких, мрачных, угрюмых. Никто не думал о красоте и комфорте – было бы чем прожить.
На Песках всё было добродушно, по-провинциальному. Вокруг маленьких деревянных домиков зеленели садики и палисадники, лаяли собаки, кричали петухи, пахло жареным кофе. Жители домиков выходили на улицу по-домашнему, знали друг друга в лицо и с недоумением и любопытством смотрели на чужого.
По Лиговке, за Николаевским вокзалом, шла сторона фабричная. Ляля любила ходить сюда по праздникам около вечерен. Рабочие в ярких рубашках играли на гармонике; их жены с грудными детьми на руках щелкали семечки; старшие дети барахтались и играли возле, и звучный здоровый хохот, песни и шутки слышались со всех сторон. Ляле часто казалось, что здесь, может быть, живут самые веселые, счастливые и беззаботные петербуржцы.
Ляля любила свой Петербург и горячо принимала к сердцу его красоту и благоустройство. Каждое новое украшение – мост, памятник, музей, она считала личным себе подарком, тревожилась и интересовалась, пока они строились, и торжествовала, когда их кончали.
Гуляя по улицам, Ляля с увлечением всматривалась в лица попадавшихся ей на встречу людей. Ей нравилось догадываться, кто могут быть эти люди, где живут они, что думают, чем занимаются. Часто она создавала так целые романы.
Порой встречалась ей военная музыка. Куда бы она ни шла, Ляля тотчас поворачивала вслед за нею и бодро шагала в такт. Мысли ее неслись вихрем и всегда были героического содержания. Вот она на войне: приезжает туда в качестве сестры милосердия. Сначала исполняет свои обязанности, но когда наступает решительная битва, то Ляля одевает солдатскую шинель и фуражку и идет в бой. Вот она во главе роты. «За мной, братцы, за мной!» – кричит она и бежит вперед со знаменем. Вражеская пуля ранит ее, и она умирает, прижимая знамя к сердцу. Слезы умиления и восторга туманят ее глаза, грудь сжимается, сердце
Как-то раз, зайдя чуть не за город, Ляля нечаянно оглянулась и увидала залитое слезами лицо своей молоденькой служанки.
– Что с вами, Дуняша? – с удивлением спросила она.
– Я очень устала, барышня, – всхлипывала бедная девушка, – ноги у меня болят.
Ляля тотчас взяла извозчика и с раскаянием смотрела на горничную.
«Ведь этакий чудовищный у меня эгоизм, – упрекала она себя. – Я увлеклась своими мечтами, а об ней и забыла. И какая нелепость давать мне, здоровой, взрослой девушке, охрану в виде слабой малокровной крестьянки! Ну, как она может меня защитить? Да и кто меня обидит?»
Ляле даже смешно стало при мысли, что ее кто-либо может обидеть. Она хорошо понимала свой характер.
Ляля была смела и решительна; людей ничуть не боялась; к общественному мнению относилась с презрением или, вернее, оно совсем для нее не существовало. Людские приличия, обычаи и даже законы считала она делом рук человеческих, a следовательно, хрупким и несовершенным и не задумалась бы их нарушить, если бы того потребовала ее совесть. Таким натурам люди не страшны – страшна идея. Раз поразив их, идея способна испортить, исковеркать всю их жизнь.
Между тем в доме Лялиной тетки появился человек, которому суждено было сыграть большую роль в жизни Ляли. Он сразу обратил на себя ее внимание. То был молодой инженер, лет 27–28, белокурый и черноглазый, с умным и добрым лицом. Но не это поразило Лялю. Поразила ее его изумительная ребячливость. Он шалил, острил и веселился, как бы мог веселиться пятнадцатилетний мальчик. И вместе с тем Ляля чувствовала, что он не только умен, но много читал, много знал и способен был задумываться над глубокими и серьезными вопросами. Это-то и удивило Лялю. Она привыкла, чтобы к ней относились как к умной девушке и недоумевала, почему Кевлич так старательно избегал всяких серьезных тем, предпочитая пустые разговоры и неудачные остроты, над которыми сам же первый смеялся. Ляля недоумевала, сердилась, обижалась и, наконец, стала отдаляться от Кевлича, который по-видимому ничего не замечал и аккуратно посещал ее журфиксы, находя большое удовольствие в веселой толпе Лялиных подруг и знакомых.
Так прошла зима. Однажды весною, вернувшись с прогулки, Ляля нашла свою тетушку в большой ажитации. Она ходила в волнении по кабинету, пила воду и обмахивалась веером. Увидав племянницу, она взяла со стола письмо и молча ей протянула. Письмо было от Кевлича. Ляля с удивлением принялась читать и с каждым словом удивление ее росло.
«Многоуважаемая Евдокия Сергеевна, – писал Кевлич. – Вы пригласили меня провести у вас вечер в прошлую среду, – я отказался; я сказался больным, между тем я был здоров. Не пришел же я потому, что убоялся излишней любезности, которую встречаю в доме Вашем. Любезность эта напрасна. Простите, что откровенно говорю Вам это, но, мне кажется, лучше, чтобы меж нами не было больше недоразумений».
Окончив это удивительное послание, Ляля молча посмотрела на тетку. Лицо ее было красно от негодования и стыда.
– Ты понимаешь, – пылко и волнуясь, заговорила Евдокия Сергеевна, – этот мальчишка вообразил себе, что я хочу женить его на тебе. Ничтожный инженер, без копейки денег, серьезно думает, что я тебя, мою Лялю, ему отдам. Мало того, стану за ним бегать! Это только мужчины способны на подобное самомнение. Ну, уж, и проучу же я его! Вот я тут набросала черновое письмо. Выслушай и скажи твое мнение.