Мои странные мысли
Шрифт:
Мустафа-эфенди. Разносчик йогурта проводит весь день на ногах. С его мисками его не пустят ни в муниципальный, ни в частный автобус, а на такси ему денег не хватит. Каждый день нужно пройти около тридцати километров с сорока, а то и с пятьюдесятью литрами на плечах. По правде говоря, наша работа ничем не отличается от работы хамала.
Отец Мевлюта два-три раза в неделю ходил от Дуттепе до Эминёню. Дорога занимала два часа. На пустырь неподалеку от вокзала Сиркеджи с одной фермы во Фракии привозили полный пикап йогурта. Во время разгрузки пикапа начиналась толкотня и давка стоявших там наготове торговцев йогуртом и владельцев закусочных. Они тут же меняли товар на деньги. На склад неподалеку возвращали
Закончив покупки, отец с особенной решимостью взваливал себе на плечи бидон с йогуртом, затем шагал не останавливаясь, обливаясь п'oтом, пока не доходил до одной закусочной на окраинах Бейоглу, где отливал часть ноши в специальную емкость, еще одну часть он оставлял в другой закусочной, в Пангалты, а затем, вернувшись на Сиркеджи, опять взваливал себе на плечи бидон, и все повторялось. И уж только потом он разносил этот йогурт по кварталам. Когда в октябре наступали холода, Мустафа-эфенди принимался за бузу, с которой проделывал то же самое два раза в неделю. В лавке «Вефа», где варили бузу, он заполнял до краев бидоны пустой бузой и, выбрав удобное время, разносил по закусочным, владельцы которых были его приятелями. Оттуда забирал бузу к себе домой, где добавлял в нее сахарную пудру и различные пряности, и каждый день в семь часов вечера вновь выходил на улицу, чтобы ее продать. Иногда отец, чтобы выиграть время, добавлял сахар и пряности в бузу на кухнях или на задних дворах закусочных, а Мевлют ему помогал. Он восхищался тем, как отец держит в памяти, где у него остались пустые, полупустые или полные бидоны с йогуртом или бузой, и тем, как он чувствует, где получится продать больше, а пройти меньше.
Мустафа-эфенди помнил всех своих клиентов по именам, а еще помнил, какой йогурт (со сливками или без) и какую бузу (кислую, крепкую) каждый из них любит. Мевлют изумлялся, когда оказывалось, что отец хорошо знает и владельца крошечной, пропахшей плесенью чайной, в которую они зашли наобум только лишь потому, что внезапно хлынул дождь, и его сына. Старьевщик, проезжавший на повозке по улице, внезапно бросался на шею к задумчиво шагающему отцу. Выяснялось, что можно быть закадычными приятелями даже с постовыми. Мустафа-эфенди неустанно наставлял сына: «Здесь – еврейское кладбище, тут нужно проходить молча»; «В этом банке работает уборщиком один наш земляк из Гюмюш-Дере, он хороший человек, запомни»; «Здесь на другую сторону лучше не переходи, переходи вон там, где ограда кончается, там и машин меньше, и ждать не так долго».
– Видишь, шкафчик? – спрашивал отец, когда они с сыном оказывались на темной и грязной лестнице. – А теперь открой-ка дверцу.
В сумраке лестницы Мевлюту удавалось нащупать рядом с входной дверью в очередную квартиру шкафчик для ключей с незапертой дверцей. Мевлют осторожно открывал ее, словно Аладдин – крышку своей волшебной лампы, и в темноте шкафчика белели пустая миска, а рядом – записка. «Ну-ка, читай, что там пишут», – командовал отец, Мевлют подносил, затаив дыхание, вырванный из школьной тетради лист к единственной на всю лестницу тусклой лампе, словно на нем должен был быть план клада, и шепотом читал: «Полкило, со сливками!»
Когда отец замечал, что сын считает его мудрецом, который говорит с городом на особом, только ему ведомом языке, он ощущал гордость.
– Понемногу и ты всему научишься, – говорил он. – Ты будешь видеть все, а сам останешься невидимым. Ты научишься слышать все, но все будут уверены, что ты не слышишь ничего… Ты будешь ходить по десять часов в день, но тебе будет казаться, что ты не прошагал и часа. Ты устал, сынок? Хочешь, посидим?
– Давай посидим.
Не прошло и двух месяцев с того дня, когда отец привез Мевлюта в город. Похолодало. Они начали по вечерам торговать бузой, и Мевлют почувствовал, что надрывается.
Утром он шел в школу, после полудня четыре часа разносил с отцом бузу, проходя по пятнадцать километров, и вечером, едва войдя в дом, падал замертво. Ему удавалось вздремнуть, положив голову на стол, где-нибудь в закусочной или чайной, куда они заходили передохнуть, но отец будил его, не давая поблажек.
Иногда, еще сонный, с утра Мевлют говорил: «Отец, сегодня уроков нет», и Мустафа радовался, что сегодня они пойдут вместе и, значит, больше заработают. Иногда в выходные отец жалел сына, поднимал свой шест, тихонько открывал дверь и уходил. Мевлют, проснувшись в такой день позже обычного, начинал сильно жалеть, что проспал, но не потому, что боялся оставаться, а потому, что скучал по отцу. Тогда
5. Мужской лицей имени Ататюрка
Хорошее образование устраняет различия между богачами и бедняками
Мужской лицей имени Ататюрка на Дуттепе был расположен в низине у дороги, связывавшей холмы со Стамбулом. Матери семейств за развеской свежевыстиранного белья, тетушки за раскатыванием теста, безработные мужчины за картишками или океем [19] в чайных кварталах, расположенных вдоль Боклу-Дере, на холмах, быстро обрастающих лачугами, прекрасно видели оранжевое здание школы и тамошних учеников, которые в большом школьном дворе все время занимались физкультурой (в резиновых кедах, штанах и рубашках) под руководством Слепого Керима, школьного учителя физкультуры. Ученики и учитель казались издалека маленькими цветными живыми точками. Когда звенел звонок на перемену, не слышный на окрестных холмах, сотни учеников высыпали на школьный двор. Через некоторое время звенел еще один звонок, и школьники мгновенно исчезали. Все холмы слышали, как более тысячи глоток каждое утро на построении вокруг бюста Ататюрка хором выводят «Марш независимости» [20] . Зычное эхо молодых голосов звенело между холмами, слышное в каждом доме.
19
Окей – традиционная турецкая игра, разновидность домино.
20
«Марш независимости» – национальный гимн Турецкой Республики и Турецкой Республики Северного Кипра; официально принят в 1921 г.
Каждое утро, перед тем как звучал гимн, на крыльце лицея появлялся директор Фазыл-бей и держал перед учениками речь об Ататюрке, о любви к родине, к нации, о великих турецких победах, память о которых будет жить вечно (особенно он любил упоминать кровавые завоевательные битвы, как, например, при Мохаче [21] ), и призывал учеников стать такими, как Ататюрк. Заядлые школьные хулиганы то и дело отпускали в адрес директора всякие остроты и сальные шуточки, которых Мевлют первые годы не понимал, а заместитель директора по кличке Скелет, стоявший начеку рядом, грозно и пристально, словно полицейский, смотрел на каждого, кто осмеливался подать голос.
21
Битва при Мохаче – имеется в виду сражение 25 августа 1526 г., во время которого войско Османов под предводительством султана Сулеймана Великолепного нанесло сокрушительное поражение венгро-чешско-хорватскому войску. В результате этого сражения в состав Османской империи вошла Среднедунайская равнина.
Школьного директора беспокоила лишь одна вещь: тысяча двести школяров были не в состоянии вместе спеть турецкий гимн. Каждый пел его как Аллах на душу положит, иногда путая и коверкая самые важные слова. Некоторые «недоделанные дегенераты» и вовсе стояли молча. Бывало так, что в одной части двора гимн уже кончался, а в другой – только-только доходил до середины, и директор, которому непременно нужно было добиться, чтобы «Марш» пели дружным хором, «в один кулак», заставлял тысячу двести мальчишек петь его снова и снова, в любую погоду – хоть под дождем, хоть под снегом. Некоторые школяры от злости и упрямства специально сбивались с ритма, что кончалось общим смехом, а еще перепалками между хулиганами и вконец замерзшими школьными патриотами.
Мевлют кусал губы, чтобы не рассмеяться. Но когда он видел, как алое знамя с белым полумесяцем и звездой медленно ползет вверх по флагштоку, раскаяние охватывало его, на глаза наворачивались слезы и слова гимна начинали литься из самого его сердца. Так продолжалось всю его жизнь – где и когда бы он ни видел, как турецкий флаг ползет вверх по флагштоку, пусть даже в кино, на глаза его тут же наворачивались слезы.
Мевлюту очень хотелось «стать похожим на Ататюрка». Для этого требовалось окончить трехлетнюю среднюю школу, а затем трехлетний лицей. Так как до сих пор ни одному человеку среди его родни и земляков подобное не удавалось, цель стала для него священной, словно знамя, словно родина, словно сам Ататюрк. Почти все ученики лицея из районов гедже-конду в свободное время помогали отцам – либо уличным разносчикам, либо мелким ремесленникам. Все они знали, что через некоторое время им придется бросить учебу и пойти в подмастерья либо к пекарю, либо к автослесарю, либо к сварщику.