Мои странные мысли
Шрифт:
Уже одно то, что Сулейман говорил о них с Райихой «вы вдвоем», делало Мевлюта пьяным от счастья. Он отпросился на несколько дней с работы, а потом даже продлил свой отпуск еще на неделю, сославшись на «семейные обстоятельства». Когда он попросил еще неделю, теперь за свой счет, хозяин заворчал. Но Мевлют тут же предложил ему вычесть отпуск из своей зарплаты.
Он в любой момент мог найти работу в простом кафе вроде этого. К тому же ему давно хотелось заняться продажей мороженого. Он знал одного продавца, который хотел сдать в аренду трехколесную тележку и набор для торговли мороженым начиная с Рамазана.
Мевлют прибрался в доме и, глядя на комнату с порога, задумался, пытаясь представить, какой она покажется Райихе,
Сулейман. Я все устроил и всех предупредил – старшего брата, Ведиху, мать, в общем, всех – и сказал всем, что исчезну с фургоном на два дня. Вечером дня накануне отъезда я отвел в сторонку нашего будущего жениха, парившего от радости на крыльях.
– Мевлютик, дорогой, сейчас я говорю с тобой не как лучший твой друг, не как твой двоюродный брат, а как родственник этой девушки. Слушай меня внимательно. Райихе еще нет восемнадцати. Если отец ее сильно прогневается, если скажет: «Не прощу никогда того, кто украл мою дочь» – и отправит в погоню жандармов, тогда тебе придется скрываться до тех пор, пока ей не исполнится восемнадцати, и жениться на ней ты не сможешь. Но поклянись сейчас честью, что ты рано или поздно все равно на ней женишься.
– Клянусь честью, – сказал Мевлют. – К тому же я совершу никах [45] в мечети.
Когда они утром уезжали на фургоне, Мевлют радовался, веселился, шутил и с большим любопытством разглядывал каждую фабрику, каждый мост, который попадался им на пути, болтал без умолку и все время приговаривал: «Поддай газу, езжай быстрее!» Но вскоре он сник.
– Что случилось, братец? Ты уже испугался, что едешь воровать девушку? Мы въезжаем в Афьон. Если мы останемся ночевать в фургоне, полиция нас в чем-нибудь заподозрит, нас заберут в участок, так что лучше нам остановиться в каком-нибудь дешевеньком отеле, я как раз такой видел неподалеку, – сказал я.
45
Никах – религиозный обряд заключения брака у мусульман.
Под гостиницей «Незахат» находилось кафе, где продавали спиртное. Вечером мы сели за столик, и я уже допивал второй стаканчик ракы, как Мевлют принялся вновь рассказывать, какой пыткой была для него армия. Тут я не сдержался:
– Братец, я – турок. Никому не позволю неуважительно об армии моей страны говорить. Конечно, наверное, кого-то пытали, кого-то били, сотни тысяч людей попали за решетку, может быть, это чересчур, но я доволен военным переворотом. Смотри – не только Стамбул, но и вся страна успокоилась, стены – чистенькие; закончились все судебные разбирательства – не важно, кто правый, кто левый; закончились заказные убийства; движение в Стамбуле теперь как по маслу, а все потому, что военные порядок навели; публичные дома закрыли; всех проституток, коммунистов, торговцев контрабандными «Мальборо», спекулянтов, всю мафию, всех контрабандистов, сутенеров и торгашей на улицах прижали. Их больше не видно. Так что ты сейчас на меня не обижайся, а признай, что в этой стране у уличной торговли нет будущего, Мевлютик, дорогой. Вот берет кто-то в аренду лавку в самом дорогом и хорошем месте города, открывает в ней овощной магазин, и что – ты будешь сидеть перед этой лавкой, разложив на земле товар, и торговать картошкой и помидорами из деревни?.. Справедливо ли это? Военные во всем навели порядок. Если бы Ататюрку хватило
– Как раз наоборот, – возразил Мевлют. – Однажды, приехав из Анкары в Стамбул, Ататюрк увидел, что в Стамбуле на улицах очень тихо, и пожалел, что нет уличных торговцев.
– Если наши военные перестанут охаживать этот народ палкой, то он или в коммунизм, или в исламизм ударится. А еще не забывай о курдах, которые хотят нам карту разделить. Знаешь, чем твой Ферхат занимается, ты видишься с ним?
– Не знаю.
– Подлец он, твой Ферхат.
– Он мой друг.
– Ну раз так, тогда пусть он тебя и везет в Бейшехир, дорогой Мевлют, посмотрим, как ты сможешь украсть девушку.
– Перестань, Сулейман, – попытался успокоить меня Мевлют.
– Братец, послушай, я все устрою так, что самая красивая девушка на свете сейчас свалится тебе в руки, как спелая груша. Словно бы одного этого недостаточно, я, словно твой слуга, лично везу тебя на фургоне за семьсот километров в деревню девушки, чтобы ты мог увезти ее. За бензин тоже я плачу. Гостиница, в которой мы остановились на ночь, и ракы, которую ты пьешь, тоже за мой счет. А ты в ответ на это не можешь хотя бы раз притвориться и сказать: «Да, ты прав, Сулейман, Ферхат очень плохой человек». Раз уж ты сам такой умный, если, как в нашем детстве, ставишь себя выше меня, то чего ты тогда пришел просить о помощи?
– Прости меня, Сулейман, – сказал Мевлют.
– Повтори.
– Прости меня, Сулейман.
– Я тебя прощу, но мне нужно выслушать твои оправдания.
– Оправдание у меня такое, Сулейман. Мне страшно.
– Братец, бояться тут нечего. Когда выяснится, что Райиха сбежала… они, конечно же, побегут к нам в деревню. А вы пойдете через горы. Может, для виду постреляют. Но ты не бойся, за горами я буду ждать вас на фургоне. Пусть Райиха сразу сядет в кузов, чтобы она меня не увидела, не узнала. В Стамбуле она однажды ездила на этом фургоне, но она девушка, им все машины одинаковые. Обо мне, конечно, ни слова. А ты пока подумай о том, что ты будешь делать после того, как вы сбежите, приедете в Стамбул и останетесь вдвоем в одной комнате. Вот этого бойся. Ты ведь еще ни разу не спал с женщиной, Мевлют?
– Нет, Сулейман. Но я боюсь только того, что вдруг девушка передумает и не придет.
Утром мы прежде осмотрели вокзал города Акшехир. Оттуда за три часа по грунтовой горной дороге мы доехали до нашей деревни. Мать Мевлют повидать не захотел – он очень боялся, чтобы не испортить все дело, – так что в деревню мы даже не стали заезжать, чтобы не привлекать внимания. Мы поехали к Гюмюш-Дере и подъехали к дому Горбуна Абдуррахмана-эфенди, к его саду за полуразвалившимся забором. Затем повернули назад. Я проехал некоторое расстояние, а затем остановил машину на обочине.
– Уже скоро стемнеет, до вечернего намаза недолго осталось! – сказал я. – Нечего бояться. Счастливого пути, Мевлют!
– Да услышит тебя Аллах! – сказал он. – Помолись за меня.
Я слез с фургона вместе с ним. Мы обнялись… Я готов был расплакаться. С нежностью смотрел я ему вслед, когда он уходил по пыльной дороге в сторону деревни, мне очень хотелось, чтобы он был счастлив до конца дней своих. Конечно, вскоре ему предстоит узнать, что суждена ему другая, посмотрим, что он будет делать, размышлял я, направляя фургон к месту нашей встречи. Если бы я желал ему зла, если бы хотел обвести его вокруг пальца, как некоторые могут подумать, разве я вернул бы ему тогда, в Стамбуле, бумагу на дом на Кюльтепе, которую он дал мне, чтобы я доставил ему Райиху? Тот дом, в который я нашел квартирантов, был единственным достоянием Мевлюта. Я не считаю, конечно, его мать и сестер, которые живут в деревне. Ведь и они наследники покойного Мустафы-эфенди, но я в это не вмешиваюсь.