Мои враги (сборник)
Шрифт:
Парк был всегда. И ручные белки в нем паслись лет десять. И небо тоже было давно – много раньше, чем Корольков обратил на него внимание. Однако заметил он это все только теперь.
– Что с тобой? – спросила его Раиса, сдавая дежурство. – По-моему, ты влюбился.
– С чего ты взяла? – испугался Корольков.
– Я этот язык понимаю, – неопределенно сказала Раиса и пошла завоевывать мир. За стенами больницы она чувствовала себя увереннее.
Любовь – если определить ее химически – это термоядерная реакция, которая обязательно кончается взрывом.
Корольков не верил в себя. Что он мог ей дать? Свои почти пятьдесят лет? Вернее, те, что останутся после пятидесяти. Свою зарплату сто восемьдесят рублей, вернее, то, что останется от зарплаты. Свою неуправляемую дочь, вернее, свою тоску по дочери. Свою бессимптомную язву, которая была опасна именно бессимптомностью и грозила прободением? Что еще мог он предложить любимой женщине?
Но, Боже мой, как хотелось любви! Как давно он ее ждал. Как долго к ней шел. И встретил. И узнал. И струсил. Может быть, он слишком долго ждал и переутомился? Все в жизни должно приходить своевременно. И даже смерть.
Корольков перевел Полудневу в палату выздоравливающих и каждый день, проходя мимо палаты, давал себе короткий приказ: «Мимо!» И шел мимо.
Сегодня он тоже сказал: «Мимо!» И заглянул. Ее кровать была пуста.
– А где Полуднева? – спросил Корольков.
– Выписалась, – спокойно сказала соседка. Для нее тот факт, что больная выписалась, был делом обыденным и даже радостным.
– Когда?
– Вчера.
Корольков стоял и не уходил, как будто чего-то ждал.
Женщина с удивлением на него посмотрела.
– А она ничего не просила мне передать? – спросил Корольков.
– Вам? Нет. Ничего.
Корольков пошел в ординаторскую, пытаясь как-то разложить по полкам весь хаос внутри себя. Было ощущение, что его предали. Все-таки он же вынес ее на руках из огня, пусть даже он сам в нее стрелял. А она ушла и даже не попрощалась.
В ординаторской стояла Раиса. Она еще не успела надеть шапочку, и ее сложная прическа походила на клумбу.
– Ты выписала Полудневу? – спросил Корольков.
– Да. Она попросилась, – сказала Раиса.
Корольков взял историю болезни. Полистал.
– Попросилась... У нее же гемоглобин сорок пять. – Он с брезгливостью посмотрел на Раису.
– Поднимет естественными витаминами.
У Раисы были широкие брови и бегающие, высматривающие выгоду глаза – как у хищника. У куницы, например. Или хоря. Хотя Корольков никогда не видел ни куницу, ни хоря.
«Такая под машину не попадет, – подумал он. – И с машиной не перевернется».
Вошел Анастасьев. Посмотрел на Королькова и спросил:
– Иван, ты что, волосы красишь?
– В какой цвет? – спросил Корольков.
– Не пойму. Только они у тебя потемнели.
– Это я побледнел. Лицо поменяло цвет, а не волосы.
– Хочешь, я вырежу тебе твою язву. По знакомству?
– Спасибо. Не хочу, – глухо ответил Корольков.
Маргарита Полуднева стояла как кость в горле. Ни проглотить, ни выплюнуть. Он вдруг понял, что задохнется,
Прочитал адрес на титульном листе истории болезни. Спросил:
– Кто такой Вавилов?
– Какой Вавилов? – не понял Анастасьев, думая, что речь идет о больном.
– Улица Вавилова, – объяснил Корольков.
– Революционер, наверное, – подсказала Раиса.
– А может, ученый, – предположил Анастасьев. – А что?
– Ничего, – ответил Корольков. И Анастасьев удивился несовпадению его лица со смыслом беседы.
Маргарита Полуднева лежала у себя дома на своем диване, а перед ней сидела подружка Нинка Бочарова – загорелая, здоровая, с лицом, поблескивающим в полумраке. Она только что вернулась из командировки в Иркутск и пребывала в состоянии полного раздрызга. Тот факт, что погиб Гоча, которого Нинка знала, и Марго чуть не погибла, произвел на Нинку впечатление сильное, но кратковременное. Страдания Марго, равно как и Гочи, остались позади, а ее, Нинкины, страдания были в настоящем и состояли в том, что ее талантливый муж снова запил после трехлетнего перерыва. К тому же чужие страдания были с чужими людьми, а ее – с ней. И Нинке хотелось говорить, чтобы выговориться и облегчить душу, чтобы душа стала полегче и ее не так тяжело было в себе носить.
– Он обещает, клянется. Я каждый раз верю. А потом все сначала.
На Нинкином лице стоял ужас. Ее пугала бессовестность, разлитая в мире и направленная на нее.
– Я просто не знаю, как мне жить. Я не уверена в завтрашнем дне. И даже в сегодняшнем вечере. Я живу, как партизан, – перебежками.
Марго не поняла, и это непонимание отразилось на ее лице.
– Ну, партизан на открытой местности. Пробежит, упадет. Вот это и есть моя жизнь.
– Почему партизан? Солдат под обстрелом.
– Ну не важно! Все равно война. Это какой-то ужас. Я не выдержу.
– А ты его лечи.
– Я уже лечила. Даже в Бурятию ездила, к буряту. За травами. Все бесполезно. Можно только бросить.
– Ну брось!
– Не могу. Я его люблю. Все остальные – амбалы рядом с ним.
– Амбал – это что?
– Не знаю. Сарай. Или плита бетонная... Что мне делать?
– Ничего не делать, – сказала Марго. – Никогда хорошо не жили, и нечего начинать. Как там Иркутск?
– В Доме декабристов была. И на кладбище.
– Я скучаю по этому времени, – поделилась Марго. – Я скучаю по декабристам.
– Да уж, – согласилась Нинка. – Тогда слово, данное другому, что-то значило. Тогда были другие мужчины.
– И другие женщины.
– Женщины не меняются, – возразила Нинка. – Они всегда женщины. Ну ладно... Я тебе завтра позвоню.
Она ушла, забыв сигареты и свое отчаяние. Отчаяние осталось в комнате. Марго вдыхала его. Болела грудь. Корольков стоял перед глазами: неровный срез переднего зуба, два голубых окна в тревожный мир... Захотелось встать, одеться и поплестись к нему куда бы то ни было: в больницу, домой... Но она никуда не пойдет. Она себя знает.