Мои знакомые
Шрифт:
Вот когда пришла разгадка этого дарования, такого, казалось бы, разного в графике и живописи. Все это было создано человеком с тонкой душой и жестким, ироничным умом, требующим твоего участия. Если только можно так просто определить всю эту реалистическую символику с ясным подтекстом.
Жил он, этот подтекст, тревожно пульсировал и в графическом портрете Пана, застрявшего в обугленно-расщепленном стволе дерева, этого хранителя природы с укоризненно взывающей свирелью: «Не проходите мимо!», и в «Осеннем эхе», написанном по мотивам блоковских
Я машинально хлебнул остывший чай, такой неожиданно реальный в этом сказочном мире человеческой мысли, будившей, тревожащей душу, и все смотрел на нимфу, под которой стоял завешенный газетой подрамник, манящий смутным зеленовато-розовым цветом чуть приоткрытого холста.
Заглянуть бы в этот, начатый художником мир, угадать изначальный замысел. Я намекнул ему об этом, кивнув на закрытое полотно, но Виктор только покачал головой, и по лицу его скользнула тень.
— Не получается?
— Да… Портрет сестры.
— Долго ты с ним мучаешься, — вздохнул Симкин.
Портрет сестры… Почему-то брата я и представить не мог, словно другого такого Вити в семье и быть не могло, а вот сестра… Может быть, та самая девчонка, что звала его с обрыва?
— Ладно, — сказал я, — не в последний раз встречаемся, авось увидим ее в натуре.
— Нет… — Виктор как-то странно взглянул на меня, — нет ее, умерла. Едва окончила школу… Была, и нет.
— А за нимфу ему влетело, — вклинился Симкин, чутко меняя тему. Виктор был грустен, наверное, он очень любил сестру, и это каким-то образом мешало воссоздать ее живой облик.
Постепенно он пришел в себя, ожил, но все еще был замкнут и, пока я снова осматривал вернисаж, молчал, уткнувшись в пустую чашку, словно ждал чужого суда — покорно и в то же время весь ощетинясь. У него был свой взгляд на вещи, по-человечески благородный, и все же свой, и он никому, ни в чем не собирался уступать — это было видно по его лицу. В эту минуту он чем-то напоминал свои приморские березки, упрямо сопротивлявшиеся всем ветрам.
— За что именно влетело?
— За слишком обнаженную натуру, — сказал Симкин. «Господи, — мелькнула мысль, — неужто и сейчас еще возможно подобное ханжество?» А Симкин не преминул съязвить: — Хорошо еще, что этих критиков натурщицы не смущают, а то бы пришлось закрыть все художественные училища.
Виктор фыркнул, схватившись за голову. Оказывается, он был смешлив, совсем по-мальчишески. Но уточнять, кому именно из «маститых» коллег вздумалось его честить, не стал. Столько еще в жизни досадных мелочей — нервов не напасешься, а ему они были нужны для дела. Он и не тем еще жертвовал во имя ремесла, подумал я, вспомнив о его отшельнической жизни. Хотя, по правде сказать, это было не совсем понятно, как-то не вязалось с его живым дарованием.
— Глупо, — вдруг произнес Виктор, махнув рукой неизвестно в чей адрес. — Женщина — символ прекрасного. Вспомните
— А Родэн? — подхватил Симкин. — Мир только тогда станет счастливым, когда человек будет обладать душой художника.
— Что вовсе не значит, — торопливо вставил Виктор, — что каждый должен быть художником.
— Само собой, — сказал я, и он тотчас успокоился.
Ему хотелось быть понятым, только и всего. Но что такое душа художника? Вообще — душа?
Казалось, он понял, что меня волнует, сделал движение, точно хотел встать и открыть завешенный холст, передумал и снова сел, нахмурясь, сжав ладонями виски.
— Для ученого, — сказал он, словно бы ни к кому не обращаясь, — море — экология, для геолога — нефть, для художника — символ вечности и красоты. Ее надо показать людям, чтобы помочь тому же ученому стать человеком по отношению к природе.
Наверное, он был прав в своем мучительном-постижении сути предмета. Этюды, зарисовки, кропотливый труд, рождающий отточенную технику, мастерство. Альбом с этюдами лежал передо мной на столе, на титульном его листе красовалась четкая надпись: «Жить честно, по совести».
— Это мне мой учитель записал, — улыбнулся Виктор, — Валентин Александрович Григорьев. Он и сейчас мне советчик, мастерская рядом, чуть что — бегу к нему.
В наступившей тишине хлопнула дверь в общей прихожей.
— Ушел, — сказал Виктор, — жаль, хорошо бы вам познакомиться.
— Может, еще вернется.
— Великий человек, — заметил Симкин.
— Чем же он велик?
— Десятки учеников, и все разные — верно, Вить? Это ведь надо уметь в каждом развить свое. Колька Раюшкин — декоративщик… Ты — график.
— Шерель — плакатист, — умножил перечень Виктор, — Грачев — жанровый живописец, много нас, а он один. Как садовник с разными растениями. Взрастишь из зернышка… — Он улыбнулся застенчивой своей, притушенной улыбкой. — Правда, со мной ему повезло, не ребенком к нему пришел.
— Ну еще бы, — поддакнул Симкин, — на Дальнем Востоке, в армии, стенгазету малевал.
Виктор привычно фыркнул в сложенные ладони и тотчас снова стал серьезным.
— Не в стенгазете дело, а в житейском опыте… Я ведь даже не мечтал стать художником. Отец отстраивал город, и я думал пойти в строители. Я ведь тут родился в сорок шестом, среди развалин.
Интересно, где и когда пришла к нему эта художественная умудренность, отрицание всяческой фальши, радость, горечь, ирония и непримиримость к пошлости и насилию, которыми дышат его картины. Может быть, в суровом, тревожном быте дальневосточной границы, среди друзей, спаянных отвагой и взаимовыручкой, или еще раньше, когда он мальчишкой бегал позади новостроек, выискивая на кирпичных завалах ржавые клинки со свастикой, зловещий смысл которой дошел к нему много позже, за училищной партой — где из зернышка в доброй и честной руке учителя вырастал человек.