Мокрая и ласковая
Шрифт:
Потом появилась Марина. Подошла, мягко ступая, и забрала его послушных, ласковых, мертвых детей. Он и сам стал послушным. Когда она протянула руки, он увидел в круге света от лампы, что на пальцах нет ногтей. Они уже выпали, и на их месте были гноящиеся раны. Он понял, что это не Марина, а ТА, ДРУГАЯ, ХОЗЯЙКА ОЗЕРА…
Женщина наклонилась еще ниже и коснулась обвисшим животом его руки. С ее головы свешивались спутанные мокрые волосы.
Безглазое лицо придвинулось,
Через приоткрытое окно донеслась страшная, нечеловеческая музыка. К музыке добавился ритмичный шорох, будто кто-то танцевал на ковре из опавших листьев. Один, два, несколько человек…
Он выглянул в окно всего на секунду – этого оказалось достаточно. Вся компания была в сборе: Гарик, Марина, парень с деревянным обломком в глазнице, слепая девушка с пустым рюкзаком, Славик, Ритуля, лиловая женщина со вздувшимся животом… Все были там, внизу, и переступали одновременно, задрав головы к плачущим небесам… Вспыхнули гирлянды, тени танцующих задвигались на потолке… Борис наблюдал за призрачным хороводом на внутренней стороне век…
Музыка принесла с собой запах. Этот запах испортил ему праздник. Вряд ли так гнусно пахли жена и старик, лежавшие в гостиной, хотя Стеклов уже не помнил, сколько ночей прошло с тех пор, как он убил их.
Зато ему больше не угрожало одиночество, сводящее с ума, и никто не вторгался на остров его существования. Вещи стали такими, какими он хотел их видеть – без фальши и недолговечных оболочек, скрывающих червивое содержимое. Он пришел к неизбежному результату жестоким путем исключения, но жестокость тоже осталась по ту сторону морали.
И это было не «модное отчаяние» интеллигента, не следствие безысходности и не проявление комплекса неполноценности. В нем было много силы, но не для этой жизни и не для суицида.
Невидимая птица кричала о тайне в зените черного неба.
Она кричала, удаляясь, и на землю падали осколки тишины.
Эпилог
Наступил Новый Год. Во всех домах на северном берегу озера были включены электрические лампы или хотя бы зажжены свечи. Но Стеклову эти светящиеся пятна казались не менее далекими и не более реальными, чем звезды. Его дом был погружен во тьму, и в этой тьме лежали, как минимум, два остывших трупа. Он не знал, сколько их на самом деле.
Он не испытывал ни беспокойства, ни угрызений совести. Только
Напрасно он вглядывался в скованный зимней летаргией парк – он видел только призраки деревьев и тени статуй. Если ОНА действительно скользила между ними, то он не заметил этого. Когда он услышал тихие шаги босых ног, его сердце пронзила запоздалая радость.
Он не стал оборачиваться, слившись с темнотой, чтобы растянуть чудесный момент последнего ожидания. Она вошла, и в комнате сразу же запахло водорослями, могильной влагой, мокрой плотью. Сколько ласки было в ледяных руках! Они уводили ко сну и покорности. Он обернулся и обнял ее с бесконечной нежностью. Она была обнажена. Он касался мягкого мрамора ее кожи и видел лунный свет минувшей осени, заблудившийся в порах ее лица… Черви в ее глазницах знали всю подноготную смерти, а ее губы воровали у него дыхание. Он перестал глотать ненужный воздух, вместо которого он пил чужие сны об озерной чаше, наполненной сжиженным кошмаром…
Он оказался с нею в постели, на почерневших простынях, сморщившихся, словно старческие лица. Она остудила его пылающий мозг, освободила от тяжести воспоминаний, вынула иглу из сердца и начала обволакивать его пеленой неосязаемости…
Она еще долго была с ним, пока не кончилась ночь. Как только забрезжил утренний свет, она сползла с него, как сброшенная кожа, как водяная капля с листа, и повела через омертвелый парк к озеру. Никогда и ни с кем ему не было так спокойно. Двигалось только его тело, душа была надежно спрятана и покоилась в коконе, свитом из нитей мрака и кристаллов льда.
Он возвращался в вечное лоно непогребенных – место, где не было времени и тоски. Ласковые руки подталкивали его к непрозрачной воде. В глубине шевелились обрывки ткани, водоросли и чьи-то пальцы… Если бы он мог видеть в темноте, то стал бы свидетелем странного явления: от середины озера к его берегам расходились круги, как беззвучный крик на картине Мунка, и превращались в пологие волны. Каждая волна протягивала свой липкий язык все дальше и дальше, пока вода не покрыла ноги задержавшегося на берегу.
Черное озеро приняло его незадолго до того, как на востоке взошло скрытое облаками бледное зимнее солнце.
Сентябрь – октябрь 1996