Мольберт в саду Джоконды
Шрифт:
Неужели та в самом деле наведалась в пещеру сокровищ, чтобы похитить старые открытки? Мысль об этом показалась Лизе крайне забавной, и она засмеялась, а потом вдруг стала плакать.
Она плохо помнила то, что происходило дальше. Появились медики, которые бережно погрузили на мобильные носилки Степу, ужасно бледного и похожего на покойника, и вынесли прочь.
С телом месье Клода, однако, не торопились.
Около Лизы возникла невысокая молодая смуглая особа, которая обрушила на нее град вопросов на французском. Лиза, качая головой, зашептала:
– Я не понимаю… Вы говорите слишком быстро… Я гражданки России. Хочу
Особа, пробормотав что-то в рацию, исчезла, оставив ее в покое.
Находясь в странной полудреме, то ли вызванной шоком от происходящего, то ли ударом рукояткой пистолета по голове, Лиза наблюдала за тем, как полицейские, быстро потеряв к ней интерес, с большим любопытством осматривают содержимое квартиры, явно выражая свой восторг и восхищение.
Лиза пошевелилась, пытаясь привстать. А что, если попытаться сбежать? Ее рука задела что-то глянцевое – так и есть, та самая дурацкая открытка.
Но если грабительница с внешностью модели приходила именно из-за нее, то она должна представлять для нее особую ценность.
Гораздо большую, чем сокровища нехорошей парижской квартиры.
Лиза осторожно задвинула руку, к коже которой прилипла открытка, за спину. А затем засунула ее в задний карман джинсов.
А ведь хотела надеть сегодня юбку, но Степа убедил, что для долгой прогулки все же лучше джинсы.
Степа, которого только что увезли в больницу.
Или в морг?
На глаза снова навернулись слезы, и Лиза принялась укорять себя за то, что плохо думала про своего друга и будущего мужа. Никакой он не монстр, каким она рисовала его в своем воображении, просто человек со своими представлениями и ценностями.
И пусть они не подходят друг другу – теперь, не исключено, этот человек со своими представлениями и ценностями мертв.
Выходит, только потому, что она не пошла с ним за шампанским и решила сунуться в чужую квартиру?
Выходит, да.
В этот момент из ванной вышел один из полицейских, державший в затянутой перчаткой руке шприц. Тот самый шприц, который Лиза до этого видела в руке грабителя и убийцы.
Полицейские с неприязнью посмотрели в сторону Лизы, и та поняла: у грабительницы и убийцы с внешностью модели было предостаточно времени не только для того, чтобы вложить ей в руку собственный пистолет, но и сделать так, чтобы и на шприце, посредством которого была сделана смертельная инъекция месье Клоду, оставить отпечатки ее, Лизы, находившейся в полной отключке после удара рукояткой пистолета по голове.
О, если бы только она пошла со Степой за шампанским!
Лиза закусила губу и попыталась успокоить себя мыслью о том, что если бы даже и отправилась за шампанским вместе со Степой, но на обратном пути, увидев приоткрытую дверь нехорошей квартиры, все равно бы зашла туда. И он вслед за ней.
И все бы, так или иначе, случилось.
Дело в этом злополучном шампанском – если бы грабительница не испугалась хлопка пробки, приняв его за пистолетный выстрел, то и сама бы не выстрелила.
А сходить за шампанским, чтобы отметить то, что она якобы согласилась уйти с работы и стать матерью
Лиза всхлипнула. Она что, обвиняет в произошедшем Степу? А ведь виноват не он и не она, а эта мнимая сотрудница медицинской службы, проникнувшая в нехорошую квартиру, дабы ограбить месье Клода.
И забрать почтовые открытки, одна из которых лежала теперь у нее в заднем кармане джинсов.
Все эти сумбурные мысли пронеслись у Лизы в ужасно гудевшей голове за мгновение до того, как к ней приблизилась все та же юная французская полицейская в сопровождении своего коллеги и произнесла на не очень хорошем английском:
– Поднимайтесь, мадемуазель! Вы поедете с нами!
Лиза не без труда поднялась, а полицейский, хорошо хоть не заводя руки за спину, живо защелкнул на ее запястьях наручники. Лиза ощутила себя матерой преступницей.
Впрочем, в глазах полицейских, наводнивших нехорошую квартиру, она таковой и была. Еще бы, ведь как все выглядело со стороны: она с пистолетом в руке, из которого застрелен ее друг и будущий муж (впрочем, теперь уже вряд ли, и вовсе не по той причине, что она раздумала связать со Степой свою жизнь, а потому, что Степа в нехорошей парижской квартире потерял собственную), причем в руке окровавленной, о чем наверняка позаботилась грабительница с внешностью модели, мертвый старик в ванной комнате, убитый при помощи шприца, на котором – и в этом вряд ли могли быть теперь сомнения – имелись отпечатки.
А, с учетом того, что грабительница действовала в перчатках, только ее собственные отпечатки.
Лиза попыталась объяснить это юной полицейской, к которой, в отличие от ее коллег-мужчин, испытывала б'oльшую симпатию, на смеси французского и английского, однако та, пребольно пихнув ее в спину, заявила:
– Это все расскажете на допросе. А теперь переставляйте ноги, мадемуазель. Думаете, эта кровавая заваруха, которую вы тут устроили, нам всем нравится?
Медленно выходя из квартиры с наручниками на запястьях, Лиза поняла, что даже для полицейских нет никаких сомнений в ее виновности.
Ну конечно, она расскажет все, как было. И о грабительнице с внешностью модели парижских подиумов, и о том, что в квартире месье Клода она сама оказалась случайно.
Ну, почти случайно.
И Степа подтвердит ее слова.
Конечно, подтвердит, если сможет. А что, если нет? Что, если Степа?..
Что, если Степа умрет – или даже уже умер?
Спускаясь по ступенькам, Лиза поняла: подлинный ужас даже не во всей этой кошмарной ситуации (не надо было ехать в Париж, не надо!) и в том, как они невзначай в нее влипли (не надо было заходить в чужую квартиру, не надо – просто бы отправилась в свою и ждала бы там Степу, попивая с ним сейчас шампанское, а потом занимаясь любовью – ну, или ссорясь и говоря по душам), а в том, с каким спокойствием, даже равнодушием, более того, хладнокровием она размышляет о том, что Степа умер.