Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

12 мая 1927

Казачка [193]

Как сизая крачка С родного затона, Степная казачка Приехала с Дона. Казацкая дочка Кукушкой бездомной Искала куточка В столице огромной. По конскому шелку Отцовские дали, Как сивую челку Ее заплетали. Плели ее ловко Москве для подарка — Душой полукровка И телом татарка. Плели ее складно, И без укоризны, И слали бесплатно На север корыстный. А там, на чужбине, За чашкою чаю, В уютной кабине Я гостью встречаю. Я сын иноверца, И тоже южанин, И в самое сердце Казачкой ужален. Недаром, недаром Змеиные складки Ложатся загаром На рот ее сладкий. К чему же, к чему же В чужие палаты Усатого мужа С собою взяла ты? Напрасно,

напрасно Под маскою смеха Ты думала страстно, Что муж не помеха. — Я тоже с минуту Мечтал об измене — «Гони его к шуту! Бери ее в жменю!..» Но что же со мною И что оказалось? Какою ценою Ему ты досталась? — Ты стоила шрама Донскому рубаке В открытой, как рама, Холщовой рубахе, Витого веревкой, Пришитой к рогоже, С ланцетной шнуровкой На бронзовой коже. Недаром же тело Стального закала Ты столько хотела, Ты столько ласкала. Французы на Буге Просили пардона, Деникин в испуге Отчаливал с Дона, Вы вместе смотрели И слушали вместе Любовные трели Повстанческой мести. Расстанься же, малый, С арапской повадкой С какою попало Родниться палаткой! Возьми же, Алеша, Пониже полтоном — Казачек не плоше Найдешь ты за Доном! А если Галина В мечтах не тускнеет, Спускайся в долину, Где порохом веет, Где птаху калечит За гранью советской Охотничий кречет На травле соседской. Чтоб к милой за данью Прийти властелином, Скажи «до свиданья» Прекрасным Галинам. И левую ногу За правое дело Взметни на подмогу Родному пределу!

193

Казачка. Машинопись с правкой — 40.19–21. Французы на Буге… — сражения казачьих войск с французами в 1812 имели место неоднократно: при местечках Унегвичи, Новосвержин, Кайданов и т. д.

12 июня 1927

Памяти Иннокентия Анненского [194]

Найдется ль рука, чтобы лиру В тебе так же тихо качнуть, И миру, желанному миру, Тебя, мое сердце, вернуть?

И. Анненский. Лира часов.

Написано незадолго до смерти,

происшедшей на подъезде Царскосельского вокзала

194

Памяти Иннокентия Анненского. Машинопись с правкой — 40.47–48. Авторский комментарий к эпиграфу 1 ошибочен: ст-ние «Лира часов» датируется 7 января 1907.

…И жалок голос одинокой музы, Последней — Царского Села.

Н. Гумилев. Памяти Анненского

Я Вас не знал и знать не мог, О рыцарь Пушкинских традиций, Носитель ордена в петлице И Царскосельский педагог! Но разрешите Вам подать Мою участливую руку В непоправимую разлуку, В безоблачную благодать… Когда трагический вокзал — Дорога в русскую Пальмиру — Парализованную лиру Бессрочной ссылкой наказал, Ваш непутевый ученик, С тревожным гимном музе Вашей, Как лист, безвременно упавший, На ржавом гравии поник. В делах поэзии и драк Он был, как Лермонтов, неистов И, как другой (из лицеистов), Самодержавию не враг. Их всех томило на плече Ярмо отличий в ссыльной дымке, И каждый пал на поединке В пороховом параличе. Но неизменен царскосел, Одетый в статские мундиры, В набор армейского задиры Иль в переделанный камзол! И чем — скажите — фонари Екатерининского парка Светлее сального огарка В тоске Михайловской зари? — Поныне ссыльная семья Посильно борется со скукой, И слава круговой порукой Плывет над всеми четырьмя… Ну что ж? — в мешке ли ямщика Или в вагоне полосатом — Беги, мой стих, за адресатом На Юг, на Север и в ЧеКа! Мне остается робкий зов, Певучий адрес на конверте И верная мечта о смерти Остановившихся часов…

17 августа 1927

1914 [195]

Справлять боевые походы На рельсах, пешком и верхом, Видению мнимой свободы Служить подневольным грехом, А после — скрывать под тулупом Покрытые ржой обшлага И плакать над стынущим трупом Убитого мною врага…

21 августа 1927

195

1914. Автограф — 40.52.

Разговор [196]

— Лгать не надо, лгать нехорошо! Кто тебя учил, дружок? Папа купит мальчику ружье И охотничий рожок… — Ах, как трудно вдовому в беде Истину в груди сжимать, Если сын выпытывает, где, И когда вернется мать… — Мать вернется: скрипнет колесо, Остановится возок… — «Лгать не надо, лгать нехолосо! Кто тебя уцил, длужок?»

196

Разговор. Автограф — 40.53; зачеркнуто посвящение: «Юрочке».

22 августа 1927

Мираж [197]

В

горизонт существованья Вросший пальмою мираж, Что он? — жажда караванья Или страж надежный наш? Только вымысел ли голый, Наши сказки и стихи, Или это протоколы Заседающих стихий? Протоколы. Аккуратно, Как писец, как секретарь, Я их вел неоднократно, Вел сегодня, вел и встарь. — Под диктовку первых ливней, Первых рушащихся скал Я на мамонтовом бивне Первый лозунг высекал; Я выдавливал на глине Влажных вавилонских плит Повелительные клинья Славословий и молитв; Я на нильском обелиске И на пресс-папье гробниц Оставлял свои расписки В виде змеевидных птиц; Брызгами китайской туши В книгу рисовой мечты Я врисовывал петушьи И драконовы хвосты… На папирусы, на шкуры, На бумагу всех времен Отлагаются фигуры Поэтических письмен. Кто ж писец и кто писатель? Мир ли — прах иль греза — прах? Кто из двух законодатель, Кто за кем в секретарях? — Наша жажда караванья Наш благонадежный страж — В горизонт существованья Вросший пальмою мираж!

197

Мираж. Машинопись с правкой — 40.55.

31 августа 1927

Контрреволюция [198]

Не как воры вора старшого, Не по приговору Чека, Обезглавили Пугачева, Расторопного мужика. За мятежную Русь радея, Белым дымом яркой свечи Проводили душу злодея Сердобольные палачи — И болтается по низовью, В Астраханские острова, Обливающаяся кровью Большевицкая голова.

198

Контрреволюция. Автограф — 40.64.

7 сентября 1927

О лебеде (В порядке постановки вопроса) [199]

И зимою, и летом Мы смотрим картины С лебединым балетом В болоте рутины. Не на прочной земле ведь, Лишь в лепете бреда — Умирающий лебедь И белая Леда! До какого предела Вам гнуть, балерины, Распушенного тела Лебяжьи перины, Лебеденышем нежным Рядиться в уборной Под пером белоснежным И ряской озерной? Ведь озерная ряска Беспочвенно-зыбка И эстетная пляска — Сплошная ошибка. Примадонны и леди Бонтонного танца, Ваша Леда — наследье, Пройдохи-гишпанца! Посмотрите на птицу, За службу которой Не одну танцовщицу Сочли Терпсихорой: За гусыней, вразвалку, Как поп неуклюжий, Что, кадя катафалку, Бредет через лужи, С грузом рыбных закусок И с грязью на перьях, Лебединый огузок Выходит на берег… Балетмейстер гусиный У птичницы-Марфы, Что ему клавесины И что ему арфы? Не пора ли давно нам, Ценителям граций, С театральным каноном Поспорить, хоть вкратце? Не пора ли, красотки, Балетные феи, Поучиться чечетке У птиц порезвее, Перенять (без опаски) На горных увалах Журавлиные пляски В глиссе небывалых И от аистов гордых Их поступью верной Надышаться в аккордах Равнины безмерной? Предоставьте русалкам Влюбляться в пернатых И ловить полушалком Гусей неженатых! Ноги лебедя — плети. Чтоб нравится многим, Подражайте в балете Одним стройноногим, Сухопутным и бодрым, Не тем, что на ластах. — Наш привет — крутобедрым! Мы — за голенастых!

199

О лебеде. Машинопись с правкой — 40.77–79. Черновой автограф — 40.74. Умирающий лебедь — концертный сольный балетный номер, поставленный в 1907 специально для Анны Павловой хореографом Михаилом Фокиным на музыку Камиля Сен-Санса (фрагмент «Лебедь» из камерной сюиты «Карнавал животных»). Терпсихора (греч. миф.) — дочь Зевса и Мнемосины, одна из девяти муз, покровительница танца. Глиссе (фр. glisse, от pas glisse, буквально скользящий шаг) — движение в балете.

13 сентября 1927

Черная кошка [200]

Мягко ступают женские боты, Чавкает пара мужских сапог, Черная кошка тенью заботы Режет дорогу прямо и вбок. Брысь из-под ног, вражья угода! Голос тревоги глух и певуч — Брысь! — и о злой судьбе пешехода С черного хода нам промяучь!

18 октября 1927

200

Черная кошка. Автограф — 40.82.

Мы [201]

Мы все волы — и я, и ты, и он, — Мы, как волы, влечем свои телеги, И скрипом скреп и гулами элегий Земной закат, как жатва, напоен. Афины с нами брали Илион, И с нами Ксеркс делил свои ночлеги, Нас Кесарь вел, и мы ему коллеги, Нас труд призвал, и мы ему закон. Пока в поту и с ревностью тупою Мы клоним путь к ночному водопою, Пусть грабит нас погонщик наш скупой. Мы поведем росистыми ноздрями, Мы шевельнем смолистою губой И промолчим, как исповедь во храме.

201

Мы. Автограф — 41 <без номера>. Афины с нами брали Илион — волы неоднократно упоминаются в «Илиаде» именно как тягловые животные и потенциальные поставщики кожи для щитов и доспехов.