Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

17 февраля 1929

«Как губы милой, рдеет слово Жица…» [283]

Как губы милой, рдеет слово Жица, Одна отрада — слушать злого Жица. Взгляните на него во время прений, Не осуждайте так сурово Жица. Он как барбос бросается на встречных, Не называйте же коровой Жица. Победа над Пеньковским в рукопашной — Последняя поднесь обнова Жица. Довольно с нас и этого любимца, Не требуйте, друзья, другого Жица.

283

«Как губы милой, рдеет слово Жица…». Автограф — 42.65; помета: «Газелла. Экспромт в Доме Герцена 28 II 29 г. после вечера Пеньковского с участием Жица». Пеньковский Лев Минаевич (1894–1971) — поэт, переводчик. Жиц Федор Аронович (Арнольдович; 1892–1952) — критик, писатель.

29 февраля 1929

Экспромт («На протяжении версты…») [284]

На протяжении версты — Бульвар отменной красоты. Он домом Герцена гордится, На нем — и Пушкин, и блудница. Он Тимирязевым кряхтит — Завидный груз! Почетный вид! Но почему в заветном доме Фокстротной преданы истоме? Но почему под сенью муз Клуб с кабаком вступил в союз? Но почему так злы и грубы Друзья сомнительного клуба? Зачем заведомых врагов Пускать под Герценовский кров? — Друзья! Нельзя ли для прогулок Подальше выбрать переулок?

284

Экспромт («На протяжении версты…»). Автограф — 42.17; помета: «Экспромт в 10 минут на соревновании поэтов на заключительном заседании Общества “Никитинские субботники” 1.VI. 1929 г. Тема (по жребию): “ Нельзя ли для прогулок подальше выбрать переулок?” 1-ый приз (книга с автографами всех присутствующих). 2-й приз — Арго. 3-й — Подгоречани. 4-й — Б. Черный. Остальные участники — Альвинг, Миних, Минаев, Щуренко, Тарковский, Зубакин (кажется, больше никого не было среди участников). Приз присужден единогласно жюри (Никитина, Лозовский, Галицкий) и публикой, которая ничей экспромт не приветствовала такими дружными аплодисментами, как экспромт Тарловского».

1 июня 1929

На Олимпиаду Никитичну, содержательницу пансиона в доме Волошина [285]

«Не переслащивайте молоко, Хлебайте воду прямо из колодца, Вареников не прячьте за трико И доедайте всё, что остается!» Олимпиада, с видом полководца, Разносит всех. Послушайте, Клико: Вам сахар достается нелегко, Зато от Вас легко нам достается…

285

На Олимпиаду Никитичну, содержательницу пансиона в доме Волошина. Автограф — 42.46. Олимпиада Никитична Сербинова (урожд. Ермакова; 1879–1955) — певица, жительница Старого Крыма; в 1923–1929 заведовала «Кухней» Дома поэта.

23 июля 1929

Пи-явный сон в Коктебеле [286]

Максу ставили пиявок. Столь обильная закуска Привила им стиль и навык В мокром деле кровопуска. По земле несется слава, И чудовищем несытым Исполинская пиява К Максу тянется с визитом. Этот бог земных пиявиц, Пьяный кровию и пивом, Грин-писатель, Грин-красавец, Духом горд Максолюбивым. Ты довольно в пиве плавал, Ты замешан в мокром деле, Спи, диавол, спи, пиавол, В доброй максовой постели.

286

Пи-явный сон в Коктебеле. Купченко В. Второе «я» Александра Грина // Брега Тавриды (Симферополь). 2003. № 1 (66). Автограф — 42.61. Ты довольно в пиве плавал… — алкоголизм А. Грина был известен не только в крымских, но и в куда более широких литературных кругах, причем, по свидетельству С. Шервинского, сколь бы много Грин не зарабатывал, деньги уходили у него из рук почти мгновенно.

15 августа 1929

«Ангел-хранитель Максимилианий…» [287]

Ангел-хранитель Максимилианий, Не откажись от земных воздаяний! Князь Coctebelicus, мастер и маг, Помни о верных тебе «теремах»!

Август 1929

На перевод Абрамом Эфросом “VitaNuova” Данте, выпущенный издательством “Academia” [288]

287

«Ангел-хранитель Максимилианий…». Автограф — 42.63.

288

На перевод Абрамом Эфросом “Vita Nuova” Данте, выпущенный издательством “Academia”. Автограф — 46.35.

I Семи кругов насытясь видом, Великий Данте в землю врос, Когда узнал, что адским гидом Был не Вергилий, а Эфрос. II. (по Блоку) На перевод взирая косо, Веду рублям построчным счет, Тень Данта с профилем Эфроса О «Новой жизни» мне поет. III. (поПушкину) «Наших бьют!..» В руках моих Ветхий Дант охрип от «Sos’a», На устах начатой стих, Недочитанной, затих В переводе А. Эфроса. IV. (по Пушкину) Суровый Дант не презирал Эфроса, И, в знак того, что чтит его труды, В свой барельеф раствором купороса Втравил он профиль жидкой бороды. V. (по Гумилеву) Музы, рыдать перестаньте, Выкидыш лучше, чем сноси, Спойте мне песню о Данте Или Абраме Эфросе. Жил беспокойный молодчик В мире лукавых обличий, Грешник, болтун, переводчик, Но он любил Беатриче. Тайные думы поэта В сердце, исполненном жаром, Стали звенеть, как монеты, Стали шуметь гонораром! Музы, в сонете-брильянте Став от него материями, Спойте мне песню о Данте И об Эфросе Абраме.

11 октября 1934

«Есть право у меня такое…» [289]

Есть право у меня такое: Порой потребовать покоя… И я сказать тебе велю Всем, кто придет, что я, мол, сплю.

8 мая 1951

ВЕСЕЛЫЙ

СТРАННИК. Стихотворные мемуары (1935) [290]

289

«Есть право у меня такое…». Автограф — 54.16 об.

290

Машинопись с правкой — 49.1-118. Строфы и комментарии, вычеркнутые в машинописи, заключены в квадратные скобки.

Пора! Пора! Уже нам в лица дует Воспоминаний слабый ветерок.

Эдуард Багрицкий

Предисловие Один мой друг, тот самый, между прочим, Который выступает в данной вещи И, кстати, в роли главного лица Нередко мне говаривал, что в мире Нет ничего опаснее и тоньше, Чем белые стихи, — недаром Пушкин Их ставил на такую высоту… «Недаром, — он говаривал, — иные, К ладье стиха приладив руль созвучий, Проходят с ним все Сциллы и Харибды, Подстерегающие стихотворца В ладьях, тупых и с носа и с кормы. Особенно, — он прибавлял, — опасно, Когда скиталец бороздящий слово На бесконцовке белоснежных ямбов, И сам при этом обоюдотуп. С катастрофическою быстротою Тогда читающие заключают, Что, собственно, и плыть ему не надо, И груза у него не так уж много, И некуда свой путь ему держать». Боялся я не этого, однако, Но рифма мне понадобится ниже Как лучший способ выразить условность И легкую импрессионистичность Того набега, что предпринял я В затоны прошлого, в заливы былей, Под парусом художнических чувств, И, так как это всё же не поэма, А лишь рифмованные мемуары, Я вынужден был прозу пригласить Как доброго редактора, который В одном листе финальных примечаний Раскрыл бы недомолвки и намеки И неоговоренные цитаты, Понятные без прозы только тем, Кто знал героя и его эпоху И им написанное наизусть Читать умеет хоть в какой-то мере. При этом я прошу не забывать, Что весь мой труд во всем его объеме Рассчитан исключительно на то, Чтобы служить петитом примечаний, Которые, быть может, в свой черед Мне удалось бы втиснуть на задворки Чудесной книги славного поэта Под видом комментаторских набросков К его еще не собранным стихам. Вступление (история души одного поэта) В исходной четверти девятисотых Ночь наступала, не предупредив, Как было, есть и будет в тех широтах. Свет ночника был тускло-нерадив, Как в детской комнате больного корью, Чей бред походит на речитатив. Подлунный бисер сыпался на взморье, И три кита — слова, слова, слова — Держали мир (о принцевы подспорья!). В полудремоте никла голова Над пресной кружкой, над сухой краюхой, Когда слетала с классика сова.

— Очнись, поэт, затекший бок почухай!

Твори, поэт! — казалось, говорил Ночной полет романтики безухой. Кто был по-совьи мудр и легкокрыл, Кто к странствиям привержен был покамест, Ах, тот был шире рамок и мерил. Ах, по-пастушьи был поэт горланист, Хотя лунастый призрачный простор Еще лежал в тонах a la Чурлянис. Прошедшего великолепный вздор Звенел копытами, стонал рогами, Скулил «Валетами» смычковых свор. Медвежий Зуб курил в своем вигваме, И птицелов по Рейну проходил, Как Пугачев по Волге или Каме. В чаду чудовищных паникадил, В бесовых гласах пушечного хора Культ Филомелы пел орнитофил. Юг щеголял в околышах Земгора, Сквозь три звезды шибал денатурат, И ночь текла темней стихов Тагора. Был схож с кагором сок ручных гранат, Шел в бой поэт, и в продранном кармане К нирване призывал Рабиндранат. Что есть поэт? — воюя и шаманя, Затвор он чистит и перо грызет И пьет блаженство в вечной смене маний. Он кислород поэзии сосет, Вокруг него — четыре пятых прозы, Развязанной, как в воздухе. И в прозе над поэтом — бомбовозы. «Да здравствует же, — говорит он, — тот, Кто выдернул столетние занозы, Кому признательность, кому почет, Кто души строить мне велит людские, Кто мне, как другу, руку подает!..» [291] А позади — отпетая Россия, И чья-то тень, стоящая в тени, Грозит стихом «враждебной силе змия». «Вот (говорит) — господь его храни! — Веселый странник, мастерящий души, С кем выхожу я в будущие дни…» А тот в ответ: «моей одышке глуше — Вас некогда заевшая среда, Финансового ведомства чинуши. Грудь выпятим! пусть знают господа. Поэзия найдет себе дорогу, Поэзия пробьется сквозь года. Я Вам не подражаю, но, ей-богу, — Вы знаменитый дрельщик, оф мейн ворт, На Вас толстовку б я надел как тогу; Вы в наше время получали б “горт”,

291

Ср.: «Однажды он, по моей просьбе, прочел мне, — в третий или четвертый раз, — "Смерть пионерки" <…> И потом, как будто непосредственно продолжая начатый разговор, перешел к воспоминаниям о собрании писателей, на котором присутствовал Сталин. он приподнял свою желтоватую от астматола кисть руки, поглядел на нее и сказал:

— Я с уважением смотрю теперь на свою руку, потому что ее пожимала рука Сталина» (А. Селивановский. Сила жизни // Эдуард Багрицкий. Альманах / Под ред. В. Нарбута. — М.: Сов. писатель, 1936. С. 157–158.

— Я в том клянусь икрой моих каллихтов, –

О, с ангелом вальсирующий черт, Мой поздний бред, Владимир Бенедиктов!» I 1. Столетие, не больше, с небольшим Насчитывалось городу в ту зиму, Когда, мятежной дрожью одержим, Он повернул к советскому режиму. 2. Сменяя рядом диаграммных дуг Дугу Романовского плиоцена, История вычерчивала круг, Механизированная, как сцена. 3. Пласты властей ложились в грунт страны, В ней каменели корни и коренья, И к морю подползли валуны Последнего ее обледененья. 4. В голодный порт, забывший вой сирен, Страна сволакивалась, как морена, И первобытный бой абориген Выдерживал за жалкое полено. 5. И кремневое было время. Век Был высечен из камня. С пьедестала Сдирали бронзу. И стекло аптек Сверлящим пулям противостояло. 6. А сон был бездыханен и глубок, Сон бухты, леденевшей на запоре, И броненосный крейсерский замок, Дымя трубой, покачивался в море. 7. У города замазали окно. Прощайте, портофранковские рейсы! Гулял лишь ветер, вольный, как Махно, И резал волны, пышные, как пейсы. 8. Кляня свое блокадное житье, Вздыхали коммерсанты-непоседы: «Куда же ж плыть, когда везде — сметье, Какие-то паскудные торпеды?..» 9. Столетие, почти, прошло с тех пор, Как звякнули на паруснике склянки, Как юноша влетел во весь опор, Влюбленный, в порт, к отплытью итальянки. 10. Был день палящ, и жгуче был манящ Целованный стократ корсажа вырез. Она плыла, и Чайльд-Гарольдов плащ На провожающем взлетал, пузырясь. 11. Но что вздыхать? — Судьба еще пошлет Наместниц юга, северных прелестниц… О юноша, спеши свершить свой взлет По белым маршам королевы лестниц! 12. Соседствуя с наместничьим двором, Там обантиченный застынет герцог, И булевар, покрывшийся торцом, Там станет шумен и фланерски-дерзок. 13. Обижен ли вельможа за жену, Отчалила ль жена торговца перцем, — Не всё ль равно? — По маршам в вышину Взлетает юноша с горячим сердцем. 14. И вот сошлись, дрожа, как воробьи, По гравию штиблетной рванью шаря, Пять юношей у жердочек скамьи На вышеупомянутом бульваре. 15. Пять юношей присели на скамью, И крайний слева, зыркнув по блокаде, Воскликнул: «Врангелевскому хамью — Привет в стихах: киш мир ин то, что сзади!..» 16. И все захохотали впятером Как добрые бретонские корсары, Которых подогрел веселый ром И романист увековечил старый. 17. Но ром их вовсе не подогревал, И не выдумывали их в романах: Их натуральный ветер обдувал, От жизни и от молодости пьяных. 18. «Весна, весна! Архангел Гавриил! — Проверещал сидевший крайним справа. — Прекрасное, как Пушкин говорил, Товарищи, должно быть величаво!» 19. Едва ли крайний сам был величав, Как Бонапарт, он сам был всех мизерней. «Прекрасен, — продолжал он, — крах держав И цезарский триумф солдатской черни…» 20. И на скамье сидел не южный ферт: В лице его был римский склад пропорций, Оно твердило всем ансамблем черт О Корсике, о мир поправшем горце. 21. К цирюльнику он как-то одному Вошел ультимативною походкой, Прося побрить квадратную кайму Бонапартоидного подбородка. 22. И тут его в цирюльне «Венский шик» Хозяин брил с таким лукавым видом, Что юноша подумал: «брей, старик, — Ты Вечный Жид, но я тебя не выдам…» 23. Он продолжал: «На черта красота! Есть качество, есть мера, есть работа! Искусство в них…» — пружинил мышцы рта И булькал им, как старое болото. 24. Но, чуть лягушечий разинув рот, Он неожиданной вдруг сыпал смесью Из «брэкэкэксов» и тончайших нот, Порхающих весной по мелколесью. 25. Он квакал «Га…» и допевал «…вриил», За резким «благо…» шел аккорд «…вестящий», И всем нутром, до напряженья жил, Как соловей, тётёхал он из чащи. 26. «…Пишите так, чтоб что ни слог — ожог, Чтоб, как созвездия, слова горели…» А сам не замечал, что он продрог В шинели рваной на бульварной прели. 27. «Кто грузный там втащил, смотрите, тюк По лестнице с приморского вокзала? Друзья, под бомбой, над которой — “дюк”, Он сел и пот отер со лба устало. 28. Но не со лба стирал он, а с чела, Улыбка сфер уста его змеила, Ибо Россия славу зачала, И два крыла в тюке у Гавриила…» 29. «А вы всё в эмпиреях, — перебил Бонапартоида сидевший рядом. — Библееман — плохой библиофил, И я не к притчам склонен, а к балладам. 30. Не два крыла, попавшие в пике, Чей фюзеляж надгробен и глазетов, — Нет, может, быть для прозы в том тюке Лежат узлы запутанных сюжетов; 31. Быть может, жив там теплый дух таверн, В отчаянной кривой “Тристрама Шенди”, Быть может, этот путник — старый Стерн, Чья фабула теперь нам снова взбрендит. 32. И может быть, переплелись вконец Там нити небывалой родословной, Где ходит в пейсаховичах отец, А мать зовут, наоборот, Петровной. 33. Дед по мамаше — русский феодал, Дед по папаше — хедерский Меламед, И внука рвут на части, и — скандал, И неизвестно, кто переупрямит». 34. Так следовавший справа говорил И чем-то с виду был незауряден: Взгляд, позаимствованный у горилл, Горел на дне глазных подбровных впадин. 35. Казалось, что тысячелетий даль Не властна здесь, что юноша — потомок Людей, чье кладбище — Неандерталь, У чьих костров редела ткань потемок; 36. Что не под крышей — средь зверья скорей Был задан «брис» ему или крестины… Так живописно из пещер ноздрей Росли кусты некошеной щетины; 37. Так разбегались от бровей, от губ Лучи наследственных ассоциаций… Он всё же был опрятен и не груб И не на шкуре спал, а на матраце. 38. Его гортань, как медная труба, Играющая в бархатном футляре, Ласкала ухо, но была слаба Для зычных, для господствовавших арий. 39. Сидевший третьим с каждой стороны, И, следовательно, посередине, Носил артиллерийские штаны, Но без сапог — их не было в помине, 40. Как и носков. А словом бил он вкось, Монгольские глаза прицельно щуря, И с трехдюймовых губ оно неслось. По траэктории, гудя, как буря. 41. «Артиллериста и фронтовика Во мне, — сказал, — ценит баба-муза: Подозреваю в глубине тюка Наличие порохового груза. 42. Голубчика я взял бы за плечо И намекнул на близость “чрезвычайки”, — Его бы там огрели горячо, Он показал бы всё им без утайки». 43. Наружностью он был японский кот, А духом беспокойней Фудзиямы. Его слова звучали как фагот, Слепя богатством деревянной гаммы. 44. «Под музыку вселенских завирух, О древний танк звеня косой крестьянской, Мы встретили, — сказал он, — чванный дух Британской мощи и алчбы британской. 45. Нам путь — вперед под лозунгом “назад!”, Ему — назад под лозунгом обратным, Ему покорны тени Круазад, И рукоплещет пролетариат нам. 46. Он — слишком стар, мы — юны чересчур. Он задержался, мы поторопились, Из черных изб, от глиняных печур В бетон и в сталь переселиться силясь. 47. И вот — стоим, враждой обагрены, Глаза — в глаза, под ропот миноносок, — Помпезный пережиток старины И будущего грозный недоносок…» 48. «С таким тюком, — сказал его сосед, Чуть рыжий, чуть брюнет, а в общем пегий, — Тряпичник на общественный клозет Свершает регулярные набеги; 49. А в нем он, разумеется, хранит На миллион различных ассигнаций, Но их не тратит, ибо наш лимит — Полфунта хлеба. Повествую вкратце, 50. Но тут заложен плутовской роман В начальной из эмбриональных стадий, И если мне толкач не будет дан, Ей-богу, я не прикоснусь к тетради…» 51. Он был, как сказано чуть выше, пег; Носил пенснэ и выглядел, бесстыжий, Химерою, свершившею побег С собора Богоматери в Париже. 52. Все части фаса — ухо, бровь, щека, Всё, что на лицах водится попарно, — Без всякого здесь жили двойника, Ассиметрично и иррегулярно. 53. Живой и воплощенный автошарж, Он так еще скрипел при каждой фразе, Как если б тьма цикад играла марш Иль стоколесный воз взывал о мази… 54. Прости, читатель, если ты устал От всех моих метафор и гипербол! Но это — те, чьи книги ты читал, В ком черпал мудрость, в ком для нас пример был. 55. И экспозиция пяти друзей, Из коих пятый вынесен за скобки, Быть может, — символ современной всей Словесности (не будем слишком робки!). 56. Потомки всех писательских колен, Испытаннейшим преданные вкусам, Все четверо сложились в многочлен, Где каждый был отмечен ясным плюсом. 57. А пятый слева, первый в их семье, Он ярко жил, и он недолго прожил, И с остальными на одной скамье Себя он не сложил, а перемножил. 58. С чего начать? — так странен мой сюжет, Герой мой так щемяще-легендарен, И прожито в ладу с ним столько лет, С любителем трактиров и поварен… 59. «Клянусь болячками, я не снесу, — Вскричал он, — деточки, всей вашей дрели! К чему ваш спор, когда в моем носу Уже съестные запахи запели? 60. Он не архангел, этот человек, В тюке не бомбы, не сюжеты скрыты, Не ассигнации и прочий дрек, Так действующий вам на аппетиты. 61. Мне ясно: содержимое тюка — Груз мясника, идущего на рынок. Там скрыты жирные окорока, Там сувениры от покойных свинок. 62. Я вам клянусь пайком и непайком, Я вам клянусь мечом и старой бритвой, Клянуся вам украинским шпигом, Клянуся вам еврейскою молитвой, 63. Я первым днем волнений вам клянусь, Я вам клянусь последним днем блокады, Что если там не окорок, то гусь, Ощипанный, сырой и белозадый! 64. Там, где другим туманный виден путь Для отвлеченных мыслей, для догадок, Я не смущаюсь никогда, ничуть, Я вижу землю и земной порядок. 65. И наибольшее, о чем мечтать Я смею как поэт и как бродяга, Это — певцом земного счастья стать, Это — воспеть моей планеты блага…» 66. И он осекся, нудно кашлянув, И капля задрожала, набегая Под носом, смахивающим на клюв Призябшего к шарманке попугая. 67. Он, «плакать не умевший», и не знал О размагничивающей щекотке, Что в слезный пробирается канал И заполняет полость носоглотки. 68. Он, «плакать не умевший», поводил В своих глазах, в своих земных орбитах Кругами двух сверкающих светил, Реснитчатыми кольцами подбитых. 69. Он, «плакать не умевший», веселел От брызг дождя, от свары воробьиной, От пушек, замышляющих обстрел, От хлопьев толп, готовых стать лавиной. 70. Он, «плакать не умевший», затянул Посеребренной паутиной смеха Наплывшей патлы солнечный разгул И волны рта с его зубной прорехой. 71. Но, «плакать не умевший», он извлек, Он выжал здоровенные слезищи У многих жертв его тревожных строк В их сущности, как певчей, так и писчей. 72. Нелепое плечо перекосив И погромыхивая баритоном, О Дидель наш, и был же ты красив, И не изобразит тебя никто нам… 73. Известно вам, как римлян допекал При Сиракузах Архимед-хитрюга — Набором зажигательных зеркал, Секретами метательного круга. 74. Он так допек, что с городской стены Спустить простую стоило веревку, Как варвары бывали сметены, Подозревая грозную уловку. 75. Ты страшен был, как этот старый грек, Своим псевдо-ученым супостатам, Их острым словом превращал в калек И был бичом в их стаде бородатом. 76. И лишь твоя взлетала «волосня», Как пошляков Пшитальников кургузых Уже трясла звериная дрисня, Чем и Марцелл более при Сиракузах. II 1. Продавленная мамина софа; Трухлявая трава под репсом рваным; Кочующие пышным караваном, Клопы упитаны, клопам — лафа. 2. И он лежит, невыбрит и патлат, Лениво переругиваясь с мамой, В рубахе, что могла бы быть рекламой Для мастерицы штопок и заплат; 3. Лежит ничком на рычагах локтей И улыбается, подобно сфинксу, И фантасмагорическую бриндзу Пред ним рисует голод-чародей. 4. А под окном, пока овечий сыр Встаёт из недочитанной страницы, За прутьями полушки чечевицы, Считает клёст, как банковский кассир. 5. Сын взвизгивает: «Мама, сволоки Мою перину к старой тете Сарре! Успехом пользуются на базаре Такие пышные пуховики…». 6. Ему не терпится: «Не пожалей Подсвечника, на что тебе он, мама? Паршивый хлам, но из такого хлама Исходит запах пары кренделей. 7. Будь другом (он волнуется), не рань Мне сердца, мама: где твои салфетки? — Два фунта сала даст оценщик меткий За эту продырявленную дрянь!». 8. Но мама не сдаётся: «Были дни, Когда меня считали балабустой, Хозяйкой дома, чтоб им было пусто За цурэс наши, за мои грызни. 9. Кто продает последнее? — босяк. Работай и накушайся с курями». — «Спорь, мама, с “Дюком” — он ещё упрямей, К тому же спорить может натощак». 10. О вещи, вещи, зёрна войн и ссор! Кто не подвластен вечному их игу? — И на раскрытую чужую книгу Он плотоядный устремляет взор… 11. …Акациям хотелось бы дождя. Поджарых псов жара одолевала. Плечом вперёд (другое отставало), Он шёл вприпляску, руку отводя. 12. Эскадрой парусников и байдар, Готовящихся к абордажной схватке, Шли рундуки, навесы и палатки, Столпотворительный шумел базар. 13. Горело солнце в стеклышках монист. Он даже не подмигивал дивчатам, Спеша туда, где в домике дощатом Сидел нахохлившийся букинист. 14. Шарманка ныла, мукали волы. «Привет вам, уважаемый папаша!» Он, козырнув, как пыж из патронташа, Печатный клад извлёк из-под полы. 15. «Вы это продаете?» — «Продаю». — «А я не покупаю». — «Доннер веттер! Опомнитесь, папаша! вы, как сеттер, Залётному грозите журбаю. 16. Ведь это же Новалис, не в укор Будь сказано покойнику, романтик! На переплёте — золочёный кантик, Под крокодила сделан коленкор!». 17. «Вы скудова свалились? — из Бендер, Чи из-за Врангельского Перекопа? — Романтиками только недотёпа Интереснётся в РСФСР. 18. Но я куплю — скажите только мне, Что автор ваш знакомит мир с секретом, Как жить разутым и необогретым На полувыпеченном ячмене. 19. Я бы валютных надавал вам лепт, Скажите только, на какой странице Против погромов, против реквизиций Романтик ваш предложит мне рецепт?» 20. «Кхэ, кхэ, папаша, правда, напрямик Здесь нет об этом… впрочем, без ломаний: Достоин он того, чтобы в кармане У вас источник денежный возник. 21. Позвольте вам прочесть лишь десять строк Из “Гимна ночи”»… Ну и перемена! Как соблазнительнейшая сирена, Он старика в пучину уволок. 22. Пускай на нём рогожные штаны, В счёт гонорара выданные «Ростой», Но он потомок девы рыбохвостой, Дитя понтийской вкрадчивой волны… 23. Новалис продан. Хватит на обед. Вперёд, к рядам, манящим чадом пряным! Спеши к их жареным левиафанам, Беги, голодный русский кифаред! 24. И он бежит сквозь строй военных баб, Где каждый вертел поднят, как шпицрутен; Он дымом экзекуции окутан, Исхлёстан солнцем, от соблазнов слаб. 25. Отплясывают запахи в ноздрях, Тиранствует летучее добро в них, И, фыркая, бормочет на жаровнях 26. Народ бедует, по густым рядам Шныряет, одичалый с голодухи. На лицах у стряпух, что скифски-глухи, Написано: «Не дам! не дам! не дам!..». 27. Над сковородками же — переплёт, Чтоб воры рук туда не запустили, И проволока рыночных бастилий Затворников румяных стережёт. 28. Тут мы встречаемся. Блажен, кто сыт. Он сообщает, взяв меня за локоть, Что рыбам срок икринки обмолокать, Что не грешно взглянуть на птичий сбыт. 29. Ковчежная манит нас толчея, Которая писклива и брызгуча, Где мокнут квакши, окуляры пуча, Где сбиты мех, и пух, и чешуя… 30. Далёк наш путь с базара на толчок. На улицах вольготно грязным детям. Трамвайного вагона мы не встретим, Автомобильный не ревнёт рожок. 31. Всё, с чем возможна тяга и езда, Ушло на фронт, где гибель и защита, И демон тока выключен из быта И можно смело трогать провода. 32. Портовый двор, где в ведра брызжет кран, Невольно служит как бы общим клубом, И крысы по водопроводным трубам Гуляют, презирая горожан. 33. Безводен путь наш. Воздух разогрет. Сопит мой спутник, астмой грудь колыша. На тумбе, где болтается афиша, Расклеивают ленинский декрет. 34. О инкунабулы большевиков На бандеролях спичечных акцизов! На немногоречивый этот вызов Откликнуться всегда он был готов. 35. Он по пути рассказывает мне, Воспоминаниями увлечённый, Как партизанские прошли колонны По отвоевываемой стране. 36. Он «счастьем не насытился вполне», Зато винтовкой помахал как будто, И про теплушки с литерами «брутто» Он по пути рассказывает мне. — 37. Ему знаком теплушечный уклад С гнилым пайком и тряской невпопад. 38. Лупили вшей, почёсывали бок, Но стал свежей дорожный ветерок, 39. И виден стал невиданный Кавказ, И ропот шпал уже смолкал не раз. 40. И горизонт ему открыл вдали Каспийский фронт и вражьи корабли. 41. Весь, как скрижаль, пред ним лежал Иран, Тянуло в даль, тянуло в Тегеран, 42. Туда, где стык языческих культур, Где львиный рык слыхал не раз гяур. 43. Кто не слыхал про «Горе от ума»? Скули, шакал, наваливайся, тьма. 44. Велик Аллах, пророк — надёжный щит, Гяур в очках растерзанный лежит… 45. Большевиков страна зовёт назад, Приказ таков, и он приказу рад. 46. Ах, он вкусил по родине тоски, Ах, мало сил, верблюжские полки! 47. Из-под копыт земля летит назад, Но путь закрыт на Елисаветград. 48. Расшатан мост, но в тошный плен попасть, Как в клетку клест, — сомнительная сласть. 49. И он в рябой, в облезлый поезд сел И над рекой, шатаясь, пролетел. 50. Под ним настил шатался и плясал, Ах, рачий ил — сомнительный вокзал. 51. Нет, сыч Махно, нам было б не с руки Прибыть на дно разлившейся реки, 52. Где влепит штраф нам щука-билетёр, Чей глаз — пиф-паф! — по-снайперски остёр. 53. Проезжий скуп, — адью, носильщик-рак! Ещё мой труп в придоньи не набряк. 54. Река, теки, — мне лучше наутёк, Сжав желваки под щёткой впалых щёк. 55. У нас — рубцы на коже бледных щёк, И мы друзей рассказами морочим, — Хрипит он нежно, — впрочем, между прочим, Мы с вами таки вышли на толчок». 56. По глинистому грунту пустыря У молдаванской нищенской заставы Прогуливают свой товар лягавый Полу-торговцы, полу-егеря. 57. Там птичий гомон, свист и перещёлк, И рыбий плеск в аптекарской посуде, Всё, что сумели приневолить люди, Всё, в чем наш Дидель знает крепко толк. 58. Он ощущает радостный прилив, Охотничьего духа. Это — сфера, Где скромный мастер лирного размера И тот порой становится хвастлив. 59. Не кажется ли данью хвастовству То, что, не ошибаясь ни на йоту, Он якобы по одному помёту Распознает животную братву? 60. «Здесь, — говорит он, — зяблик жил, а там Держали пеночек черноголовых»… И, возбуждая зависть в птицеловах, Им поясняет: «вижу по следам». 61. «Здесь, — говорит он, — до последних дней Держали суслика, была и белка, Отнюдь не крыса, — крысы гадят мелко, К тому же их наследство потемней». 62. И, в лейденскую банку заглянув, Он говорит: «Здесь, где теперь гурами, Жил телескоп, вращающий глазами, Как заработавшийся стеклодув». 63. Живое торжище избороздив, Но ничего по бедности не тратя, Мы ликвидируем довольно кстати Дарвино-Брэмской страсти рецидив. 64. И вот мы входим в зрелищный барак, Задуманный строителем как рынок. Там, вместо бочек, ящиков и крынок, Расставлены скамейки для зевак. 65. «Четыре чёрта». Дьявольски-пылка Программа их в безграмотном либреттце, И шесть никелированных трапеций Висят у складчатого потолка. 66. Вот в пустоте, где синий дым плывёт, Распластываются четыре тела, И Дидель наблюдает обалдело Их головокружительный полёт. 67. Он хищным съёживается котом… О эти птицы, под защитой сетки Порхающие в вытянутой клетке И улыбающиеся притом! 68. О этот фантастический размах С его математическим расчетом! На улице, ещё покрытый потом, Он говорит: «Я вспомню их в стихах…». 69. Куда ж теперь? — Есть женщина. Она — Волшебница с Нарышкинского спуска, С душою осьминогого моллюска, Не по-венециански сложена. 70. Он со двора стучится к ней в окно, Авось ей «захотится», этой цаце, «Пройтиться» с ним под ручку вдоль акаций По улицам, где пусто и темно! 71. На шпаеры у женщин аппетит: Её уже увел какой-то фрайер… Пусть ломит этот девственный брандмауэр, Он не обидится, он не сердит. 72. А впрочем, если в корень поглядеть, На граждан — мор, силёнок маловато. «Эх, — шутит он, — без доброго домкрата Рискнет ли хлопец женщину раздеть?.. 73. Плевать. Пойдёмте!». Улицы, бульвар, И мы вдвоём, беспечные, как дети. Влюблённые сидят на парапете, — Мы, кажется, счастливее тех пар. 74. Мы с рифмами целуемся взасос, А в темноте, под нашими ногами, Лежит минированная врагами Дорога на Босфор и на Родос. 75. Цикады тешатся у самых ног, Во тьме попыхивают папиросы, И стихотворчеству, сладкоголосый, Подводит он торжественно итог. 76. Торжественней, чем кафедральный хор, Чем все синагогальные капеллы, Он открывает слову Дарданеллы И музыку ведет через Босфор. 77. Ах, отчего при вскрике петуха Он оборвал, задолго до рассвета, Тот колокольный благовест поэта, Тот медный звон пасхального стиха? 78. Ах, отчего так редко я бывал С тем, чей недуг давно сулил разлуку, Ах, отчего твою я, брат мой, руку Ни разу в жизни не поцеловал? III 1. Сегодня он работает. Бродяги, Не к нищенству он призывает вас И не к разбою: перьев да бумаги Иметь он вам советует запас. 2. Могли б, он скажет, этот аппарат вы К любому присобачить ремеслу: Бумажные волокна — братья дратвы, Перо переплавляется в иглу; 3. В бумаге ткань древесной целлюлозы Столярные находят мастера, И инструменты — лишь метаморфозы Всевоплощающегося пера. [4. Не разжиреть у собственных маманек, И для продажи мало барахла. Но ты работаешь, веселый странник! Заказчик есть, мошна его кругла.] 5. И он работает — не для печати, Которую постиг анабиоз, А для пакетов, где блокадных шатий Разделывает в шутку и всерьез. 6. Листы фанеры — суррогат бумаги, И, как на скалах знаки тайных рун, На них загибы злободневной саги Выводит

кистью истовый пачкун. 7. Веселый странник, сочиняй загибы, Над эпиграммой, странник, порадей. — Ее резцом египетского скрибы Изобразят на стенах площадей. 8. Ее прочтет, как цезарский глашатай, Как паж-герольд, как царский думный дьяк, Эстрадный шут, благоговейно сжатый Разливом бледных праздничных гуляк. 9. Она воздушным движется галопом От уха к уху и из уст в уста По деревням, заводам и окопам, Чтоб скрасить будни тифа и поста. 10. Он фейерверком карточной колоды Разбрасывает по столу стишки, Редактору раешники и оды Он тычет в ослепленные очки. 11. «Вот марш-антрэ — “Колчак, ты мне погавкай”, А вот Петрушка — “Врангель ни гу-гу…” Какой ассортимент! С суконной лавкой Подбором штук сравняться я могу». 12. Редактор же слегка похож на свинку, Розовощек, но сдержан, как старик. Он тоже что-то пишет под сурдинку: Вы, может быть, слыхали? — «Беня Крик». 13. Здесь мы встречаемся со всеми теми, Кто не на выдумке, а наяву В моей воспоминательной поэме Проходит через первую главу. 14. Проходит продотрядчик коридором, Тот, с кем четвертый (вспомним) сообща Задаст нам перцу, это — тот, в котором Найдет лентяй наш пегий толкача. 15. Он брат сидевшего посередине На той скамье, он брат фронтовика. Отец его сюда о старшем сыне Придет справляться. Старость не легка. 16. Ну, где он, сын? Привык он жить безгнездно, Жить по-кукушечьи, такой-сякой… Вернется сын, вернется слишком поздно, И не услышит, маленький, седой. 17. Сын всё опишет. Выльется простая Густая повесть в нескольких листах. Ее читать не смогут не рыдая, Кто с совестью сыновней не в ладах. [18. Веселый странник, тот один, пожалуй, Не прослезится. Ведь недаром он С улыбкой выпить предложил по малой, Когда его был батька схоронен.] 19. Итак, товар на месте, оптом принят. Его оформят и распространят И в денежные ведомости вклинят, И в новых клетках птицы зазвенят. 20. Но вдруг… о нет, парижские гамены Так не сигают от тебя, ажан, Как Дидель наш от жрицы Мельпомены, Когда-то жившей в памяти южан. 21. Уже из ростинского вестибюля Она пищит: «А где здесь имярек?» Ее заслыша, он летит, как пуля, И — в шкаф от жрицы, наглухо, навек… 22. Она пришла сказать ему: «Вы гадкий, Вы непоседа, вы головорез». Она сама пекла ему оладки, Хотела выкупать, а он исчез. 23. Когда-нибудь какой-нибудь Пшитальник, Зубной хирург и, кстати, стиходер, Исследует льняной пододеяльник, Что в оны дни у жрицы кто-то спер; 24. Напишет книгу «Сцена и Багрицкий», Напи… но чу! — молчите, стиховед: Она ушла, нет больше жрицы-кицки, Певичке-жричке ложный дан был след. 25. Теперь — с художниками покалякать. У них душевный ждет его покой. Они, из туб выдавливая мякоть, Ругаются в плакатной мастерской. 26. «Всем рисовальщикам хвала и слава! — Кричит он. — Мальчики, здесь духота, Словно во внутренности автоклава, Где шпарят шкуру драного кота». 27. Кто эти люди? — Мертвый ныне, Митя, Который так высок и узкогруд, Что думаешь — ах, только не сломите — Здесь хает кистью всяческих паскуд. 28. Под знойным итальянским псевдонимом Брат пегого лентяя, ростом — гном, Слывя кубистом, неспроста ценимым, Устроился здесь тоже малюном. 29. И третий брат здесь… непристойно-рыжий, Двух первых в этом перещеголяв, Он месит краски в маслянистой жиже Среди неунывающих маляв. 30. В бумагах числясь хищничком пернатым, Но называясь односложно, «Ю», Смуглей мулата, над сырым плакатом Сосед их держит кисточку свою. 31. У старших же здесь учится саврасов Пытливый юноша с бульдожьим ртом. Он мусикийским именем Мифасов Готовится назвать себя потом. 32. Поэт под мышкой вносит беспорядок, Что словно холст из грубой шутки ткан, И бязь острот, круглясь щеками складок, Венчает страннический балаган. 33. Он в роли ярмарочного медведя, Взметая шерсть враждебных щетке лохм, Здесь в распрокрасившемся холстоеде Найдет коллегу, жадного до хохм. 34. Здесь выступит он Мишкою матерым, Актером-зверем, что срамит людей; Продемонстрирует он краскотерам, Как ходит в баню критик-блудодей; 35. Какая в бане у глупца фигура, Как принят пар глупцом за фимиам, — Всё средствами медведя-балагура Покажет он хохочущим друзьям. 36. Фламандской хваткой живописцам трафя, Здесь, на стене, во весь он пишет рост Фальстафа-всадника и на Фальстафе — Великолепный страусовый хвост. 37. Похлопывайте ж, профессионалы, За дилетантщину нас по плечу! К ней снисходителен ваш холст линялый, Как Моцарт к уличному скрипачу. 38. Ах, долго ль жил он, грезя и проказя, И вот нельзя быть странником шальным: Его начальник в экстренном приказе Обременяет рангом должностным. 39. Ввиду перетасовки и разверстки Всех сил, обслуживающих «печать», Своей муки пайковые наперстки По табели он должен получать. 40. Перо не в счет: вторую, вишь, и третью Неси нагрузку на святой Руси… Его приказ над клубной ставит сетью, Он — воевода, ах ты гой еси. 41. Клуб центра пуст, от черной пыли крепов, Нэп не дошел, бюджет сквозит на треть, И новый шеф кричит, свиреп, как Трепов: «Дать в зал холсты, плакатов не жалеть!» 42. Эмблема власти на его фуражке, Он грозен, он оперативно-крут, По телу сторожа бегут мурашки, Библиотекарши от страха мрут. 43. Но нет же, — чужд он всяких штатных всячин: Он просит смены, он не тем клеймен! И через час, быстрей, чем был назначен, Снимает бармы со своих рамен. 44. Он реформировал бы скучный список Тех мер, что гостя завлекают в клуб, Ему он дал бы пива и сосисок, Чтоб не бежал, как Пушкинский Галуб… 45. Закат горит. Поставленная где-то Перед толпой, что быть могла б сытей, Щекочет нервы устная газета, Монополистка в сфере новостей. 46. Ты сгинул Ицок, чьей рукой рассеян, Распродан в розницу газетный вздор Меж столиками уличных кофеен, По подоконниками былых контор. 47. Разносчик с бешеностью ирокезской, Ты слал свой вызов под тенистый тент, Где под панамой, котелком и феской Твой бледнолицый парился клиент. 48. Ты задыхаясь и боясь просрочки, В сердцах посасывающим кефир Метал строкой: «Отец — насильник дочки!» И томагавком — «Немцы хочут мир!» 49. Теперь ты миф. Уже не слышно, Ицок, Твоих провозвестительных фанфар, Инсценировкой в трех небритых лицах, Мошенством — уй — стал, Ицок твой товар 50. Звончей людьми затертого трамвая, Шаблоннее, чем новогодний спич, Со скукой бой ведет передовая, Закинув бороду a la Ильич. 51. На помощь хроника спешит, картавя, И давит с фланга, чтобы знали все, Что выловлен мешочник на заставе, Что и на этой скучно полосе. 52. Но под финальным солнцем Аустерлица, Чей диск зловещ, как свежая культя, Встает художественная страница, В резервном рвеньи бронхами свистя. 53. Пусть речь, в ударах с кистью совпадая, Течет, простроченная, как маца, — То галльских строф бесстрашно рвется стая В пролет отсутствующего резца; 54. Пусть, как в молельне старые евреи, Поэт вопит, глаза полуприкрыв, — То меч победы сорван с портупеи И обнажен и ломится в прорыв. IV 1. В то время с тем, кто у меня в начале Был вам представлен как сюжетолюб, Мы создали невольно как бы клуб, Клуб, где определенно не скучали. 2. Еще до нас, в дни Кайзера, в дни Бреста, В дни Петлюры, тот уголок всегда Нес функции уютного гнезда И легкой скукой траченного места. 3. Сперва подмигивали на экране Здесь кадры просветительных картин, И грозно булькал лекторский графин, Широким дном невежество тараня. 4. «Урания!» Здесь, как боксер на ринге, В былые дни любителям словес Давал вкушать ораторский свой вес Привольно краснобайствовавший Кинге. 5. Здесь память благодарной молодежи Запечатлела с легкостью всё то, Что в стенах школ, как злак сквозь решето, Ей сквозь закон просеивалось божий. 6. Здесь выступал живой бесспорный классик, Трагический, как ясень в листопад, Объект академических наград, Певец усадеб, деревень и пасек. 7. Он жил среди попов и толстосумов, Спасающих от бунта барыши, Уже, быть может, в глубине души На запад эмигрировать задумав. 8. Он был здесь анонсирован три раза. Три раза были заняты места. Была три раза кафедра пуста. Ни классика, ни читки, ни рассказа… 9. Лишь на четвертый повезло: глазея И ни хлопка не выронив из рук, Зал слышал, как, вскарабкавшись на сук, Он выкаркал рассказ про Моисея. 10. Зал чувствовал, что средь сирен и писка, Средь ругани, сжимая черный зонт, Он поплывет через Эвксинский Понт, Несчастный господин из Сан-Франциско. 11. Потом на месте кафедры оттертой Здесь кто-то шумный водрузил рояль И лил ситро из рук буфетных краль Под вывеской «Кафэ Пэон четвертый». 12. Здесь декламировали стихотворцы, Здесь проданный за снедь речитатив Мешался с визгом потчуемых див И ложечным вызвякиваньем порций. 13. Но, как товар для книгонош-офеней, Сюда гражданской бурей нанесло Изъятых книг несметное число, Бумажный мусор кораблекрушений. 14. Здесь были свалены библиотеки Из обезлюдевших особняков; Вдоль полочных размытых берегов Сюда текли их буквенные реки. 15. Не систематизируя — куда там! — Бульварных шлюх, шагреневых господ Соединили в сволочь, в насыпь, в сброд, Свели врага с его врагом заклятым. 16. Так дисциплина жмется к дисциплине И льнет к статье словарная статья, В листах дисциплинарного сметья На все лады шарманя и волыня. 17. Здесь мы служили. На сыпучем склоне Всей этой книгодышащей горы Изверженные недрами дары Мы разбирали, жадные тихони. 18. Мы были связаны самоконтролем И знали, что, не сдавшись ни на миг, Мы ни одной средь вверенных нам книг Прилипнуть к нашим пальцам не позволим. 19. Зато когда, смахнув дворец паучий, Нашли мы там же и некнижный хлам, — Присвоенный по-братски пополам, Он нас на рынок вытянул толкучий. 20. В куске холста, испачканном и драном, Чем мы свой начали аукцион, Всплыл раньше бывший здесь «иллюзион» С его так много видевшим экраном. 21. А прежде чем был пущен белошвейкой На летний френч и пару галифэ, Здесь вывеской служил он для кафэ, Покрытый густо живописью клейкой. 22. Так храм «Урании», богини неба, Питавший душу некогда мою, Нас напитал, блаженных, как в раю, Двумя буханками ржаного хлеба. 23. И сытый друг мой, жестами сквалыги Сгребая крошки со стола, мычал: «Недаром хлеб — начало всех начал, Что видно из фольклора и религий»… 24. Но только что начавшейся работе По поддержанью наших бренных тел Мы положили сами же предел, И положили на Ялдабаоте… 25. Так мы прозвали здешнюю икону, Самим нам богом посланный товар, Взмечтав, что за нее нам антиквар Даст кулича к желудочному звону. 26. Дурак ее поставил на витрину, И дважды в день разгневанный святой, Когда мы проходили, рявкал — «святой! В узилище мазуриков низрину!» 27. Но, как Раскольникова, нас тянуло Взглянуть, взглянуть… витринное стекло Нас обличало, выявляло, жгло… Товар подвел, икона обманула. 28. Конец был страшен: в оскверненном храме, Сложив свои банкнотные гроши, Ялдабаота — смертный, не греши! — В огне стыда мы выкупили сами. 29. Итак, милей, чем все земные клубы, Прохладный храм наш представлялся всем. Здесь жаром Каролининых поэм Нас обдавал сатирик пестрогубый. 30. Был грациозный юноша-историк В наш горький мир, в мир выдумки, влеком, Родной по вкусам, стал он знатоком Марксистских зорь и декабристских зорек. 31. Здесь Дидель наш сидел, о рыбах грезя, Как об излишествах Сарданапал, Когда однажды к нам пришкандыбал Безногий махер на своем протезе. 32. Тот махер был общественным бродилом, Благодаря которому всходил И опадал почтенный рой светил, Приравненных к литературным силам. 33. Пришкандыбав, герр махер просюсюкал: «Наш коллектив сорвал был славный куш — Нужна фальшивка, восемь мертвых душ, Ксив по-блатному, линок или кукол»… 34. И, так как мы не поняли ни слова, Он пояснил: «Мы обретем права, Когда нас будет всех не двадцать два, А тридцать, резолюция сурова. 35. Вы знаете, я как-никак пролаза И если надо, то сверлю как бур, Но я споткнулся из-за этих дур О круглую печать Губнаробраза. 36. Они уперлись, эти Соломонши: — Куда годится поетариат, Где двадцать два поета, — говорят, — Еще прослойки не бывало тоньше. 37. Вчера вот мы писали ассигновку На клуб кожевников — так их семьсот! Нет, тридцать — это минимальный счет, Да и на тридцать выдавать неловко. — 38. Как вам понравятся такие типы? Однако музам нужен же приют, И, если нам иначе не дают, — Возьмем (тут он вздохнул) посредством липы… 39. Я, собственно, уже набрал ораву, И не была бы роль моя тяжка, Будь у меня на них по два стишка, То есть что требуется по уставу. 40. Бюрократической решили лапой Товарищи, поэзию прижать! Но что за труд куплетов нарожать Иль их состряпать, правда? Дидель, стряпай!» 41. Хихикнул Дидель: «Тот же для потехи Был Меримэ использован прием. Вот кельты с Макферсоновым враньем, Вот с Краледворской рукописью чехи… 42. Где западные, гей, твои славяне, Балканских поджигатели кулис? Мир обману я, Дидель-стихопис, И гайдукам насочиняю дряни! 43. Кто первый?» — Счетовод. — «У счетовода Должны быть амфибрахии про то, Как хорошо не надевать пальто, Когда стоит весенняя погода. 44. А кто второй?» — Таперша. — «У таперши Должна быть хореическая дрель О том, что вот апрель и карусель, А он ушел, и ничего нет горше. 45. Кто третий?» — Адвокат. — «Из адвоката Польются метры гностиков-пиит, И, меду прочим, течь им надлежит Как можно более витиевато. 46. А кто четвертый?» — Шмара. — «В стиле шмары — Спивать за блат, за зуктеров, за шниф, За шибеников и за темный киф, За шкары, сары, шары, и бимбары. 47. А пятый кто?» — Голкипер. — «Ну, голкипер Опишет через ухарский пэон, Как “свечкою” потряс он стадион И выиграл бы, если бы не триппер. 48. Шестой?» — Портниха. — «Музыки портнихе! Пусть ейный обожаемый предмет Лежит на пляже, будучи одет В шикарный дактилический пиррихий. 49. Седьмой?» — Матрос. — «От имени матроса Я паузником свежим изложу, Как парусником резало межу Под свист холста, поставленного косо. 50. Кем кончим?» — Командиршей. — «Командирше, Что маузер таскает на ремне, Пришлись бы в пору, думается мне, Заливисто-частушечный вирши»… 51. Но тут вошел невежественный критик, Ублюдок Музы, ей чинивший вред, Запечатляя вой миножий след На бледной коже материнских титек. 52. «Цыц! — крикнул Дидель, — прекратить гевалты! Читаю пробы робкого пера, Которые с оказией вчера Красноармеец мне прислал из Балты». 53. По методу осла из баснописца, Через десяток соловьиных строк Глубокомысленно знаток изрек: «К лицу ль бойцу любовная корыстца? — 54. Красноармеец пишет, что не тратит Уже ни дня, ни ночи, ни стихов За милый взгляд, за пару слов… Каков! Свободен он, он обрюхатил, хватит! 55. Как пар от мокрого стекла, он пишет, Печаль от сердца отошла. Тут фальшь: Имел бы он успех у генеральш, Красноармеец на стекло не дышит. 56. Он победил хохлушку, попиликав На скрипке рифм, он просто растороп…» — «Его боялся Пушкин, остолоп! — Его фамилия была Языков». 57. Любовь! Над недоговоренной фразой, Над головой Крыловского осла Ты певчей рыбой в Диделя всплыла, Двоякодышащей, зеленоглазой… 58. Ах, Оля, Оля! крут он, спуск Нарышкина…. Ах, наша доля кошкина и мышкина! 59. Венецианкам эти плечи впору бы: Сам черт рубанком выстругал их коробы. 60. Коробоваты д'Арковские плечи те… О, плечи-латы, сердце вы калечите! 61. В броне запрета силуэт их, Оленька, — Два арбалета, два прямоугольника. 62. Ты — сфинкс, ты — с Нила, плеч полуквадратами Ты мир томила и еще века томи! 63. Пусть в море — штормы, ты им шелком в тон шуми… Оплечий формы веют фараоншами… 64. Влюбленный странник, поздно и некстати ты В двойной трехгранник их влюблен и в катеты. 65. Под шелком холя прелесть их нерусскую Укрыла Оля грань гипотенузскую. 66. Ты сжат в капкане перловицы створчатой, Пред снегом ткани бредишь ты тех гор четой. 67. Скаль зубы, ляскай, в ревности, как мавр, рыкай Пред их Атласской плечегорной Африкой! 68. Таких двуличий смертные не видели; Чем плечи круче, тем влюбленней Дидели. 69. Но как сурово диво крутоплечее! Оно — ни слова на своем наречии… 70. От нежных драм, от нам несущих сплин драм, От нужных чудакам Отелам драм, Веселый странник, обратись к дверям И лучше должное отдай цилиндрам! 71. Прийти в подобном головном уборе, Действительно возникшем у дверей, Какой-нибудь бы Смит мог или Грей, Парламентские виги там и тори. 72. Но наших мод суровые палитры Давно не пишут ни тиар, ни митр, Ни вас, эспри великосветских выдр, Ни вас, о горделивые цилиндры. 73. Откуда же среди повальных кепок, Среди, я бы сказал, небритых морд Белоперчаточный возник бы лорд, Былой галантности нелепый слепок? 74. Но Дидель буркнул, дав ему цигарку: «В моем кружке, в писательском кругу, Что противопоставить я могу Изысканно-приветственному шарку? 75. Мне свойственней манеры щирых батек, Попали, мистер, вы в простецкий круг». — «Считаясь с формой комнаты, мой друг, — Сказал пришелец, — я попал в квадратик». 76. Поэт вздохнул: «Раз господу угодно Увидеть нас в Апухтинских ролях, Что ж, я вам рад, откиньте всякий страх И можете держать себя свободно». 77. Садясь напротив, странный посетитель Сказал: «Вы — Дидель. Именно для вас Я дам отчет, свободный от прикрас, О совершённом мною не хотитель? — 78. Зима росла, — так начал он, — во мгле, И не было ни вечера, ни утра, И первый снег, как роковая пудра На выцветшем и сморщенном челе, 79. Уже лежал на сумрачной земле. Что думал я, расширив щели век, Направив их загадочно и прямо, Как два окна готического храма, 80. На море звезд, на пыль молочных рек, На семь планет и их урочный бег? Сиятельный голубокровный лорд, Я сохранил в космических порывах 81. Дух прадедов моих честолюбивых, Дух копоти и мудрости реторт, Дух скепсиса… и фаустовский черт Не раз гостил в мечтах моих шутливых. 82. Мой враг сходил к нам с неба для того, Чтоб на земле, всевышнему любезной, Упрочить власть бессменную его И царствие премудрости небесной. 83. А я добьюсь спасения земли Путем иным, но более чудесным, Устроив так, чтоб сами мы ушли На небеса к планетам неизвестным!.. 84. …И вот я сел в чудесный аппарат, И, смутную почувствовав тревогу, Светило дня дало ему дорогу, Переходя на пламенный закат. 85. Мир всё стоял — по-прежнему народы Сосали кровь скудеющей природы, По-прежнему надеялись рабы На призраки сомнительной свободы, 86. И черный стяг безвыходной борьбы Железные окутывал заводы. Но я пришел, вернее, прилетел: Узнайте же о лордовом успехе, — 87. Добился я того, чего хотел, Мне на пути не встретились помехи, Как ямщику, считающему вехи. Трехлетнюю определили власть 88. Антихристу наивные пророки: По их словам, он должен будет пасть, Когда придет спаситель их далекий. Но шлет земля в ночную пустоту 89. Мильон ракет, Антихристом рожденных, И мчится сонм людей освобожденных Наперерез грядущему Христу! Что ж, пусть теперь свершится предсказанье, 90. Пусть лорд умрет и снидет век Христов, Но где же он найдет учеников, Когда они в глубинах мирозданья, Когда грехи покинули людей, 91. И смыта кровь с нетленного распятья, И миру мир бросается в объятья, Как юноша к возлюбленной своей!» 92. «Вот сладкой сумасшедшинки изюмец, — Шепнул нам Дидель, малость помолчав. — Не правда ли, довольно величав В своем бреду сиятельный безумец? 93. Друзья мои, я встретился вчера с ним И поспешил позвать сюда. Я знал, С ним не заснешь, он — антиверонал Для нас, так склонных к вымыслам и басням. 94. Он был подозреваем в шпионаже И раза два садился под арест, Не буен, и за неименьем мест Из клиники давно не изгнан даже. 95. Здесь у него сестра. Веселый братик Живет на антресолях у родни, Работает, корчует где-то пни, Когда-то знаменитый математик. 96. И жалко мне его: с вином цистерну Так лопнувший со шпал сгоняет рельс, Так путается в клетках грозный ферзь И ходит гениально, но неверно. 97. Так загнивает мир, взамен веселых И справедливо взвешенных трудов, Так сенегалец в нас пулять готов, Обманутый хозяевами олух… 99. Андрей Петрович, лорд и гордость мира! Вы голодны, и это вам во вред. Вот пропуск мой, пойдемте. На обед Сегодня каша с капелькою жира!» V 1. В последний раз у прихерсонских дюн Зашлись огнем Алешкинские хаты, И из Днепра, во всю башку чубатый, В последний раз хлебнул воды пластун. 2. И над левобережным кучугуром, Концом нагайки вызмеив пески, В последний раз поднялся на дыбки Чужой казак на загнанном кауром. 3. Весь в проволоке, грозен и колюч, Упорствовал, замкнувшись, перешеек, И, погибая в поисках лазеек, Саперы тщетно подбирали ключ. 4. Но, словно несгораемая касса, Был взломан сбоку броненосный Крым, И камышом над Сивашом гнилым Прошла в кирасу фрунзенская трасса. 5. Нерусский крейсер вам отвел корму, Невытанцевывавшийся фон-Кесарь! Какой-то, говорят, Луганский слесарь Уже распоряжается в Крыму. 6. Когда бы не столетний промежуток, — Шеф наших песенников и бродяг В Бахчсарай, в Юрзуф, на Аю-Даг Открыл бы вновь им вольный первопуток. 7. Удвоенного N латинский штрих, Штрих крымской страсти, вновь бы он ревниво Внес в Дон-Жуанский список на разживу «n +1» биографов своих. 8. И, если бы как бы и не бывало Каких-нибудь восьмидесяти лет, С себя сорвал бы пару эполет Поэт с лицом Дарьяльского обвала. 9. И, каверзной судьбе наперекор, Через освободившееся море Он переплыл бы, парус хорохоря, Для нежной встречи в солнечный Мисхор. 10. Ах, Марта, Марта, так ли это дурно, Когда твой Дидель прыгает в баркас И, где вчера огонь войны погас, Глушит бычков на отмели Кинбурна? 11. Над йодом гавани шифрует он Со спутником своей «Последней ночи» Морской жаргон сигнальных многоточий, Цензурный стиль кильватерных колонн. 12. В серьезный тон впадает пересмешник С наполеоноликим школяром И на песке, пустынном и сыром, Справляет с ним свой Диделев «олешник». 13. А тот плетет: «Плевать, что ты семит! Мы — кровники. Ах, Дидель, Дидя, Дидька! Попробуй-ка, алчбу мою насыть-ка, Меня любовь к романскому томит. 14. Вчера попался чудный мне клозетик В одном дворе… Ты знаешь, Дидуард! — В нем что-то от бальзаковских мансард, В нем — знаешь, Дидель? — синтез всех эстетик…» 15. Пусть жизнь им даст не то, что б дать могла, Двум соловьям в кромешной тьме скворешни Или в пивной под вывеской «Олешни», Где пафос бьет из толстого стекла. 16. Но им дано крутой разгрызть орешек, Чьей скорлупы иным не растолочь, В ту звездами прострелянную ночь, Когда отхлынул Врангель от Алешек. 17. К чему же клонятся, ответь, рифмач, Твои ямбические мемуары? Еще на пятистопник твой поджарый Не возлагал серьезней ты задач. 18. Прости, читатель. Правда, что интригой Моих полотен я не обострял; Когда надежду на нее терял, Меня ругал ты, верно, прощелыгой. 19. Как петь о том, кто кум тебе и сват, Рифмовщику, еще не виртуозу, Писать о том, кто на стихи и прозу И без тебя довольно тароват? 20. Литература о литературе, Неблагодарный это труд, fi donc! Резонно ли кларнетом бить о гонг, Играть резонно ль флейтой на тамбуре? 21. В сто звезд, учтенных книжными людьми, Над юго-западом горит плеяда, Для невооруженного же взгляда Их, как всегда, не более семи. 22. Принадлежащее к другой системе, К системе петербургского акмэ, Рифмует с ними строчкой буримэ Одной звезды сияющее темя. 23. Не говоря про скандинавский рост, Им этот светоч лестен знаменитый Как легендарный абрисом орбиты, Так и престижем среди южных «рост». 24. Порой возможна кой-какая вспышка: Звездишка мелкая взорвется вдруг, Захватит несколько секундных дуг, Но погорит и выгорит, и крышка. 25. Порой планета сбоку забредет, Блеснет лучом заемного альбедо, Но на фальшивых струнах кифареда В стожарном хоре много не споет. 26. Невесть откуда налетит комета, Взметнет снопы двухвостых бакенбард И взрежет ночь, параболистый бард, Источник бертолетового света. 27. И вот опять, как прежде, хороша Плеядная созвездийная бражка, Она висит, налившись гроздью тяжко И сквозь туман на морем мельтеша. 28. Но дальняя дорога суждена ей: От юго-западных родных широт Плеядин клин свершает перелет Серебротрубой Диделевой стаей. 29. Газетных будней птицеловный клей, Сплошные годы северных затмений, Болезни роста, смена оперений, Всё это ждет их, звездных журавлей. 30. Но ткань растет, пусть даже и болея, Идет на нет знамений полоса, Густеет пух, и крепнут голоса, И бьет крыло, свободное от клея. 31. И вот начало северной судьбы, Судьбы иного, стало быть, порядка. Задумчивости мужественной складка На юношеские ложится лбы. 32. И вот, — гордись, вчерашний голоштанник! — Страна прислушивается к Ому, Как, скинув с плеч походную суму, Ты ей поешь, поешь, веселый странник. 33. Вчерашний путь окопами изрыт — Живое сердце и живое мясо — И надо, слушая про Опанаса, Смеяться влежку и реветь навзрыд. 34. И вот наш друг нам повествует метко, Чем был тот раут для него богат, Когда оживший в зал вошел плакат, Раз в сорок выросшая статуэтка. 35. И, чуть смутясь, когда уже встаем, Он говорит: «могу ль не уважать я Вот эту кисть за то рукопожатье, Которым обменялись мы с вождем?»… 36. О птичья кисть, что детски-крючковато Скребла элегию про соловья, Прошла с ружьем вдоль жухлого жнивья И в добрый час была вождем пожата! 37. Но странствиям теперь конец. Крепка Бульдожья хватка астмы bronchialis. Теперь сиди, читай стихи Адалис, От кашля скалясь, морщась для плевка. 38. Ты был веселым странником, и ныне, Когда для шленданья ты слишком вял, Мир сам, он сам, к тебе прикочевал, Мир Дидея, мир голубой и синий. 39. Он разместился в клетках над тобой, В аквариумах, током подогретых, В до одури зачитанных поэтах, Из шкафа лезущих наперебой; 40. А молодежь сопит в твоей прихожей, Стучится в дверь, с волнением борясь, И пучится, как пойманный карась, На седину, что юности моложе. 41. Здесь, в самом центре мировых держав, Ты пред мальком, растущим знаменито, Застыл, как медь на цоколе гранита, Босую ногу под себя поджав. VI 1. Что смерти нет и нет последней грани, Поет мне легкий бриз воспоминаний; Что смерти нет и живший будет жив, Поет мне вечной памяти прилив. 2. Бессмертный голос, навсегда знакомый, Во славу жизни рассыпает громы; Он то захлебывается, звеня, То обвивается вокруг меня. 3. Мечтай, мечтай о булькающем зобе, О рассыпающейся птичьей дроби, О соловье в монашеской скуфье И о подобной им галиматье! 4. А голос бьет, он проникает, колкий, В глубь существа, как нарочный двустволки, Он, тонкой заглушаемый стеной, Хрипит в трубу, как валик вощаной. 5. Он, юго-западным гудя приливом, Поет о Пушкине вольнолюбивом, О сыне Африки, о том певце, Что был отравлен мухою це-це; 6. В нем гнев на то, что в воспаленном брюхе Застряло пулей жало этой мухи, Что навсегда ее бессмертен яд, Разлитый в спектрах родственных плеяд. 7. Поют, поют голосовые связки, Поют по-флейтски и по-контрабасски, Сквозь их просвет в гортанный коридор В ночь донны Анны входит командор. 8. Их век настроил голодом и тифом, Те связки Блоковским созвучны «Скифам», И Блоковская же сквозит метель В их астмою стесняемую щель. 9. У них достаточно диапазона Чтобы приветственно и упоенно, Почуя бунта дирижерский взмах, Проувертюрить «Облако в штанах». 10. В полете ль капельмейстерской тычинки, На вольно ль музицирующем рынке, На отмели ль, в болоте ль, на горе ль, Где ты окрепла, горляя свирель? 11. Ты не свирель из нежной пасторали, Ты служишь в роли гетманской пищали, Вот стиснул Дидель твой граненый ствол, Вот ахнул им на соловьиный дол… 12. Лишь голос он, но зверем голос вздыблен — Куда тут джунгли и куда там Киплинг? Вот наши сам он дыбит голоса И за собой ведет, как егерь пса. 13. Он останавливается над плесом, Он салютует водам безголосым, И славит рыб за молчаливость их Тот, кто и пеплом ставший не утих. 14. Он не утих, наоборот — всё шире В зеленом снизу он грохочет мире, Он гонит прочь болезненные сны С тяжелой хвои кунцевской сосны. 15. Вот звуковая, говорят мне, пленка, Подделан тембр Андронниковски-тонко… — Я рву билет, где напечатан зов На вечер отзвучавших голосов! 16. Я их боюсь: что может быть угрюмей Обвитых пленкой бестелесных мумий? Что звук мне тот, который с год продрых В паноптикуме читок восковых? 17. Нет, мне милей, чем пленочное сходство, Воспоминаний сладкое сиротство, Воспоминаний раковинный гул О вечной жизни скатов и акул. 18. Хотя мой долг — форсировать верховья, Плыву назад вдоль пройденного вновь я; Пока весла не трогает рука, Несет нас в юность памяти река. 19. И оба берега полны зарубин, Следов того, чей голос меднотрубен, Чей голос жизни зорю проиграл И по пути так много растерял. 20. Там средь прибрежных встретимся мы хижин С Петром, который был зело обижен: К нему веселый странник подходи, Пришел в восторг, но песней не почтил. 21. Хотя обижен бомбардир азовский, Зато уважен командир Котовский: Окоп не режет Чаплей целину, Не бьют прикладом антилопу-гну, 22. И, сквозь гранатные летя осколки, На сивых лбах развеивая холки, Уже не ржут Паньковы гривуны В крутом галопе аховой войны. 23. Но пафос Бенедиктовского слога Парит над жертвами Попова лога, И этот слог — начало всех начал — Веселый странник миру завещал. Конец стихотворных мемуаров