Молчать нельзя
Шрифт:
— Когда сирены возвестят о вашем побеге, я сам выйду добровольно, — ответил его собеседник. — Мы говорили об этом, мы все, живущие в этом блоке. Добровольцев будет двадцать, но если Грабнеру понадобится тридцать — выйдут тридцать. Вот об этом я и хотел вам сказать. Думайте о своей цели, о нас не волнуйтесь. Наша судьба — крематорий. И какое имеет значение, месяцем раньше или позже. Умирать от непосильного труда или от рук капо обидно. Такая смерть бесцельна. Но если нас повесят после вашего побега, значит, и мы принимали в нем участие и
Он замолчал.
— Кажется, теперь я понимаю, почему бог хочет, чтобы я был здесь, — произнес Мариан. — Раньше в каждом человеке я искал слабость. Я не выносил лжи, сквернословия, нарушения брачного обета. Отпуская грехи прихожанам, я знал, что все грешны. Слово «человек» было для меня синонимом слова «слабый». Сейчас мне кажется, что бог открывает мне глаза, показывая, как велик может быть человек, несмотря на его слабость. Здесь тоже лгут, сквернословят, воруют, но не это главное. Бог привел меня сюда, чтобы показать, что слабость не имеет значения. Я был плохим ксендзом, считая себя лучше всех. Слишком большое значение я придавал внешним атрибутам своей духовной власти.
Здесь я понял, каким был ничтожеством. Ведь у меня не хватило бы мужества пойти на смерть добровольно.
Луч прожектора осветил окна. На грязных стенах появились крестообразные тени рам.
— Вы меня слышите?
— Да!
— Как дела?
— Страшно хочется пить. Болит все тело, но мы выдержим.
Это было через два дня после побега. Генек сидел на корточках наверху, как раз над ящиком.
— Кажется, поиски прекратились! Сегодня ночью можете отправляться дальше. Миски у вас с собой?
— Да!
— Швырните одну в карьер, когда будете уходить. Желаю успеха…
— А вы когда?
— Если вы уйдете сегодня, то мы, наверное, послезавтра. Ждите нас у Франека.
— Они… убили кого-нибудь… за то, что мы убежали?
— Н-нет! — ответил Генек запинаясь. — Нет! Обошлось. — И торопливо добавил: — Счастливого пути. Будьте осторожны у большого сторожевого пояса.
Он натянул брюки и спустился вниз.
— Их уже нет! — сказал на следующий день Генек. Я был там, они не ответили, а на дне карьера валялась миска. Эсэсовцы ничего не заметили. По-видимому, сошло благополучно…
У Януша перехватило дыхание.
— Ты когда-то говорил…
— Мариан, я назначу тебя в карьер, — перебил Януш. — А завтра вечером, когда вернешься с работы, передай Рихтеру деньги.
— Хорошо!
— Я хочу тебе что-то сказать, Мариан, — сказал Януш. — Я неверующий, но мы все так дружно жили здесь. Моя жена очень религиозна, и мы прекрасно ужи— вались с ней. Я думаю, что верующие и неверующие отлично могут ладить друг с другом, понимать и уважать чужие взгляды.
Вашу братию я считаю немного фанатиками, а вы, наверное, то же самое думаете о нас. Теперь я всегда буду уважать и ценить взгляды других. Я постараюсь понять их идеи и относиться к ним с уважением. Этому научил меня ты, Мариан.
— Этому научил тебя Освенцим, — серьезно
— Но не шкопов! — прервал Генек. — Их я буду душить при каждом удобном случае…
Рихтер испытующе посмотрел на Януша, увидев, что тот включил себя и Мариана в список команды, работающей в карьере.
— Поди сюда! — шепотом позвал он.
— Ну, что тебе?
— Значит, сегодня?
— Да!
— А деньги когда? Вечером?
— Да!
— Они с собой у его преподобия?
— Конечно, нет! — солгал Януш. — Деньги спрятаны в карьере. Я передам их ему перед побегом. Ты получишь вечером.
— Командам выходить! — распорядился Грабнер.
Януш стал в колонну, направлявшуюся в карьер. Рихтер с ненавистью смотрел на него, но молчал. У него было пять тысяч причин не разевать рот. Но, несмотря на все, у Януша бешено колотилось сердце, когда они выходили из ворот…
Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп… стучали деревянные башмаки по камням.
Туман разнес чад крематория по всему лагерю. Музыка лагерного оркестра преследовала их по пятам. Трудно поверить, что эта безотрадная, безнадежная картина завтра уже будет прошлым! Трудно поверить, что они не увидят больше убийств, не услышат криков умирающих.
Не верилось, что он, Януш, скоро увидит Геню, обнимет ее, услышит, как детские губки лепечут: «Татус».
Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп.
— В ногу, проклятые ублюдки!
Загрохали сапоги.
Послышалась брань.
Засвистели кнуты.
Вдали, над лесом, появилось солнце, исчезли последние клочья тумана.
У Януша и Генека под одеждой были спрятаны хлеб и вода. Им в убежище будет легче, чем Тадеушу и Казимиру.
Они проработали полдня. Иногда капо устраивали проверку в обеденный перерыв. Лучше, если их побег обнаружится вечером. Тогда трудно будет установить, бежали они по дороге или на работе. Если же побег обнаружат раньше, то в карьере все перевернут вверх дном и какому-нибудь эсэсовцу может взбрести в голову осмотреть насыпь. Тогда все пропало.
К концу дня Генек и Януш поднялись на насыпь. Они постояли, осмотрелись и сняли брюки на случай, если их кто-то видит.
В Бжезинку входил длинный состав с товарными вагонами. Один из капо камнем добивал заключенного. Над Биркенау, как всегда, висело черное облако. Блоки-конюшни мрачными силуэтами вырисовывались вдали. Высокая стена проволочного заграждения. Сторожевые вышки. Неужели правда, что они в последний раз видят эти мрачные картины? Они присели, поспешно отгребли щебень и отодвинули крышку ящика. С бешено колотящимся сердцем, в страхе, что их заметят в последний момент, беглецы забрались в ящик, горячо надеясь на удачу. Они лежали рядом, со слезами на глазах смотрели на голубое небо. Ящик был коротковат, пришлось поджать ноги, но выдержать два-три дня можно. Выдержали же Казимир и Тадеуш…