Моление о Мирелле
Шрифт:
— Ты когда в последний раз ходил на футбол? — с улыбкой спросила мама, оторвавшись от стирки носков; она взбила такую высокую пену, что руки утопали в ней по локоть.
Отец не поддался на провокацию.
— Не есть ли вообще все игры — особый механизм реагирования? — задал он вопрос самому себе.
Когда отец впадал в такое состояние, бесполезно было пытаться перебить его или достучаться до него. Он ждал одобрения или возражений лишь одного человека — того, который жил в его голове и решал все: выбросить ли последнюю статью в корзину или сложить в архив, уезжать нам или необязательно. Иногда мне казалось, что это «человек в папе» поет, пока
Блестящий мяч выпрыгивает в окно. Но ветер перехватывает его в полете и кидает прямо в финиковую пальму у террасы. Она вцепляется в него своими длинными, хрящеватыми пальцами. Перекинула пару раз с ветки, а потом схватила и не отдала. Лицо Малыша возникло на секунду в окне, и он помчался вниз, далеко обгоняя звук собственных шагов. Я сердито спросил, что он собирается делать теперь, но он только хохотал, вертелся волчком, якобы искал палку, которой, как мы оба знали, здесь не было.
Чуть поодаль, под большими эвкалиптами, с той стороны лужайки, возникли трое мальчишек. Они стояли неподвижно и наблюдали за нами. Я медленно спустился с террасы и подошел к пальме. Лазить по пальмам безумно больно, это я знал, потому что уже как-то пробовал. Но я решительно обхватил ствол, задрал одну ногу, вцепился пальцами в шершавую чешую и подтянулся. Dio mio, какбольно! Я выждал, дал телу время хорошенько прочувствовать, как это больно. Потом нашел опору для второй ноги, подтянулся и подполз еще чуть-чуть. Ствол вгрызался в ладони, раздирал ноги сквозь шорты. Навернулись слезы. Глаза лезли из орбит. Руки и ноги истончались слой за слоем, одежда трещала и рвалась. Выше, среди сучков от недавно отсохших веток, было еще хуже. Я взглянул вверх, на розетку листьев надо мной. Там был мяч. Недостижимо. Я же не муха, я не могу ползать кверху брюхом. Выше мяча и веток проносились быстрые осенние облака. Я закрыл глаза: падаю!
И в этот миг я почувствовал, как сильный порыв ветра ткнулся в пальму и качнул ее, я открыл глаза — мячик ожил, рывком вырвался из цепких объятий и упорхнул вниз на террасу, к Малышу.
Я отпустил руки, ударился о землю и откатился в опавшую листву. Когда я смог встать, все вокруг плыло, а во рту был мерзкий железный вкус. Я здорово ушибся, руки жгло, но, украдкой взглянув в сторону эвкалиптов, я отметил, что мальчишек стало больше.
На террасе стоял Малыш, нервно зажав мяч под мышкой.
— Ты не ушибся? — крикнул он мне. Ведь не слепой, видит все сам. Разодранные ладони, застывшее лицо, разлохматившаяся одежда, грязный, отвратительный, а он стоит… Я показал ему руки ладонями.
— Идем к маме, — охнул он.
— Нет, — ответил я твердо, подтягиваясь к нему по перилам. — Мы будем играть в футбол.
Я вышиб у него из рук мяч, он покатился вниз. Малыш понял свою партию и тоже вступил в игру. Мы немного потолклись перед домом, пиная мячик туда-обратно. Мы смещались все дальше от террасы в сторону лужайки. Пока я специально не прислушивался к себе, было терпимо, а мальчишки по-прежнему подпирали эвкалипты.
И наконец вышло так: бестолковый пластмассовый шар, увлеченный порывом ветра, перепутал поле и ложу зрителей. Мы замерли. А мячик неспешно покатился и улегся у их ног.
Это были большие ребята. Несколькими годами меня старше. Вид их по-настоящему пугал. Но вот один из них взял мяч и придирчиво осмотрел его. Презрение было написано на его лице большими,
— Mio pallo, mio pallo!
Внезапно мяч, направленный носком грязного башмака, взмыл вверх, описал красивую, выверенную дугу и упал передо мной. Мои ноги среагировали автоматически. Поднявшись не очень высоко, мячик удачно попал в порыв ветра и изящно приземлился рядом с ботинком другого мальчика.
Игра началась. Мы бегали, ударяли по мячу, обводили, пасовали, кивали и перемигивались в полной тишине. Ни крика, ни стона, ни проклятия, ничего, ни единого смешка.
Только мячик плясал между нами.
Беззвучно разбились мы на две команды, камнями обозначили ворота, и двое стали на них. Все время подходили новые ребята и вливались в ту или другую команду. Я украдкой следил, не появился ли он. Но Рикардо не было.
Этот пронзительный сигнал я узнал тотчас. Все немедленно замерло. Мальчишки сгрудились, кивнули друг дружке и исчезли между деревьев. Малыш посмотрел на меня. Я медленно доковылял до мяча. Какой же он теперь битый, ободранный, нечистый. Я погладил пальцами зазубрины и ссадины на пластиковой коже. Потом развернулся и захромал к пансионату. Малыш плелся следом.
Назавтра похолодало. В щели под широкими окнами дуло. Заиндевевшие каменные плиты пола казались матовыми. Ноги под тяжелой периной будто неродные: пока я спал, мама натянула на меня носки. Надетый поверх пижамы свитер кусал шею.
Я лежал тихо-тихо, прислушиваясь к утренней оратории огромного дома. Какая разноголосица! За стеной семейство Трукко совершало водные процедуры. Вот в белой кружевной ночной рубашке Анна-Мария Трукко. Она стоит в просвете между приоткрывшейся дверью и косяком, полусогнувшись вперед, миг — и дверь захлопнулась, а виденье оперилось и угнездилось в моей голове, плодя все новые и новые картинки. Например, я присаживаюсь к ней на постель и, залюбовавшись густыми, тициановски рыжими волосами, рассыпавшимися по жарким плечам, скользнул взглядом в тенистую расщелинку между налившимися грудями. Анне-Марии двадцать пять, как она соблазнительна, вся!
Не переводились молоденькие советчики, жаждавшие помочь Анне-Марии и ее низенькой, полной матери в их бесконечных судебных тяжбах, которые Трукко проигрывали одну за одной.
— Весь пансионат живет ее личной жизнью, — фыркнула мама.
Отец оторвался от своих книжек:
— Анна-Мария — чудо. Красотка, двадцать пять лет и не замужем.
— И тем не менее она проигрывает все процессы.
— Может быть, как раз поэтому, — ответил отец и пробурчал еще что-то о моральных устоях итальянских юристов. Анну-Марию Бог наградил не только красотой, но и честным сердцем, поэтому всякие «женские шалости» не для нее. Раздув ноздри и выпятив грудь, матушка Трукко поверила эту тайну отцу.
Я хорошо понял, что они имели в виду! Горящим ненавистью взглядом я силился испепелить тех юных красавчиков, что по вечерам в столовой подсовывали стул под оттопыренную попку Анны-Марии.
Дверь осторожно открылась и тихо затворилась. Свет белыми полосками пробивался сквозь шторы. Я собрался с духом и опрометью бросился по холодку к окну, рывком открыл его, раздернув шторы. За стеклом кустилась сосулька, она росла прямо из трубы. Железо лопнуло на холоде от одиночества! Я так сильно высунулся в окно, рассматривая фасад нашего дворца, что ноги оторвались от пола. Он весь в слезах, видно, дом рыдал всю ночь!