Молитва к Прозерпине
Шрифт:
В любом случае, дорогая Прозерпина, не думай, что наше с Кудряшом отношение к рабам могло сильно различаться. Мы оба происходили из семей патрициев и выросли в окружении слуг, дорогой мебели и домашних животных; при этом в первую очередь нас обоих научили бережно обращаться с мебелью, а заботиться – о зверье. Когда я выходил из палатки в сопровождении раба, мне навстречу шла группа приятелей-патрициев. Они попытались втолковать мне, что я ошибся: надо было идти в палатку на вечеринку, а не на улицу.
– Во время битвы мне не удалось вынуть меч из ножен, – ответил
Как ты можешь себе представить, Прозерпина, раб побледнел.
– Это шутка, – успокоил я его, криво усмехнувшись. – Я из Субуры.
(Субура, Прозерпина, – это один из самых населенных районов Рима, и мы, его обитатели, славимся своим острословием и грубым юмором.)
Прежде чем отправиться домой, я решил из чистого любопытства прогуляться по полю битвы. Мой новый раб следовал за мной на почтительном расстоянии. Я захотел приблизиться к грудам трупов, и он направился за мной, точно верный пес.
Поле битвы по окончании сражения всегда являет одну из самых страшных картин: тысячи разбросанных тут и там трупов, хаотичное сплетение мертвых рук и ног. Конец всех агоний вместе: пот, моча и испражнения тел. И тут же рыскали шайки мародеров и набрасывались на тяжелораненых, которые еще не испустили дух и продолжали стонать. Солдаты пытались отогнать их уколами копий, потому что все ценности принадлежали Сенату, но делали это не слишком рьяно.
В тот день я увидел, что известное изречение соответствовало истине: после больших сражений обычно идут долгие проливные дожди, будто совокупность страданий тысяч людей вызывает сострадание небес. Пока я рассматривал поле битвы, упали первые крупные капли. Они падали на землю медленно и печально, дождь был грустным, несмотря на то что битва завершилась нашей победой. Услужливый раб снял с себя тунику и держал ее над моей головой, словно зонт. Шагая по полю и осматривая следы сражения, я завел с ним разговор.
– Ты не беспокойся, – утешил я его. – Я не похож на Гнея-Кудряша. Я бью вас только по справедливости, а не просто так. Он считает вас неодушевленными предметами, как если бы речь шла о речной гальке, а я с ним не согласен. Разница между тобой и мной заключается не в нашем сознании, а в нашей судьбе. Ты всегда останешься рабом только потому, что твое рабское положение не позволяет тебе изменить свой статус. А на мои плечи, поскольку я сын патриция, напротив, ложится обязанность решать свою судьбу. И поверь мне: возможно, твоя жизнь не слишком сладкая, но зато куда более беззаботная. Как тебя зовут?
– Сервус [6] .
– Ты раб, которого зовут Сервус?
– Да.
Его ответ рассмешил меня. Такое самоуничижение было высшим проявлением рабства: само имя подчеркивало его угнетенное положение, сводило на нет его личность.
– Вот забавно! – сказал я с издевкой. – С точки зрения риторики твой ответ – анадиплосис, но я не думаю, что тебе знакомо это понятие.
–
6
Servus – раб, слуга (лат.).
Меня удивил его тон, его уверенность в себе, его дерзкий ответ, и впервые с тех пор, как мы вышли из палатки претора, я обернулся, чтобы поглядеть на него. Капли дождя струились по бритому черепу Сервуса, а серые глаза смотрели на меня взглядом раненого волка, который одновременно и боится, и ненавидит охотника. Этот человек не был свободным, но не был и невеждой. И если бы в тот момент я послушал свое сердце, а не свой разум, то узнал бы о Сервусе самое важное для себя: с ним в мою жизнь вошли опасность и тревога.
Как я уже сказал, шел дождь и на горизонте сверкали молнии. В эту минуту к нам подошел какой-то солдат:
– Господин, вы, наверное, ищете место, где был повержен Катилина. Это случилось вон там.
И он указал копьем на небольшой холмик. Я пошел туда.
В окрестностях Пистои нет больших открытых пространств, и из-за этого битву нельзя было увидеть во всем ее величии: линию фронта не получалось целиком охватить взглядом. Но там, на холме, я увидел несколько лежавших рядом трупов. Мародеры еще не добрались сюда, и можно было заметить, что доспехи солдат и их одежда были не из бедных. Несомненно, передо мной лежали бойцы личной охраны Катилины. Я внимательно осмотрел их тела.
– Раб, ты видишь под дождем эту страшную картину побоища. Скажи мне, что в ней кажется тебе самым важным и определяющим?
Я не столько обращался к Сервусу, сколько размышлял вслух, как нас тому учили на уроках риторики, и поэтому был удивлен его быстрым и точным ответом.
– Это было войско рабов, беглецов и всякого сброда, но все солдаты ранены в грудь, а не в спину.
И он был прав. Совершенно прав.
Как я уже говорил тебе, Прозерпина, моя цель – рассказать тебе о том, как погибла наша любимая и прогнившая насквозь Республика, и даже более того – поведать тебе о конце жизни, того существования, которое было известно роду человеческому, обитавшему на поверхности земли. И хочу подчеркнуть еще раз: Конец Света начался на следующий день после гибели Катилины.
Через несколько дней после битвы я снова оказался в Риме, куда прибыл в сопровождении Сервуса. Плебс праздновал поражение Катилины точно так же, как мои приятели в палатке претора: все танцевали, пили и пели. Циничность толпы всегда вызывала у меня отвращение: многие из плебеев-бедняков и обездоленных нищих раньше считали Катилину своим героем, но сейчас это совершенно не мешало им участвовать в народном гулянии (оплаченном Сенатом) и праздновать его поражение. Ничего не поделаешь: люди любят повеселиться, а повод для веселья им не слишком-то важен.