Молитва к звездам
Шрифт:
Ты помнишь, почему я не пришла тогда? Тогда моя семья испытывала финансовые трудности, и меня с сестрой должны были отправить к тетушке в Кембридж, где я впоследствии держала экзамен для поступления в университет и обретала себя. Мы встретились с тобой перед твоим отбытием в Лондон, тогда мы попрощались на двадцать пять лет.
– Кэрри, неужели ничего нельзя сделать? Я могу попросить Дика, чтобы он…
– Эли, будь добра, замолчи! Хватит чествовать своего жениха! Мне не нужна его помощь, отец выберется из этого положения, это временно.
– Да, конечно, временно! – ты сжала мои руки с такой силой, словно пытаясь тем самым убедить меня в своей решимости мне помочь.
– Что ж, прости меня, Эли, но я не смогу помочь тебе со свадьбой, надеюсь, ты понимаешь. Я очень хотела
Но я не хотела. Мне не нравился Дик, и не нравилось то, что ты выходишь замуж, будучи слепой. Ты была слишком доброй и тонкой душой, мне казалось, что он затуманил весь твой здравый смысл. Но какой здравый смысл может быть у девочки семнадцати лет? Поэтому, как ни совестно мне это признать, я была рада возможности улизнуть из Солсбери, хотя лично мне ничего хорошего это не сулило, по крайней мере, я так думала.
– Я все понимаю, дорогая. Мне очень будет не хватать тебя, но я не смею обременять тебя своими делами. Радоваться, когда такое несчастье постигло твою семью, было бы кощунством. Я очень надеюсь, что, возможно, тебе удастся прибыть на торжество, хотя бы на церемонию.
– Не могу этого обещать, Эли, ты же знаешь. Но я хочу сделать тебе свадебный подарок прямо сейчас на случай, если мы не увидимся до твоей свадьбы.
– Кэрри, ну что ты, не нужно!
Наверно, ты уже не помнишь этот золотой кулон в форме голубки. Ты всегда была для меня воплощением чистоты и непорочности. Эта голубка – символ Святого духа, дружбы и любви. У меня был такой же. И он до сих со мной, как напоминание о тех светлых и счастливых днях с тобой.
– Он такой чудесный! – ты прослезилась.
– Мне очень и очень жаль, Эли. Я знаю, что нужна тебе. Прости.
– Я не могу простить тебя за то, в чем нет твоей вины! Я буду очень счастлива, если ваши дела поправятся, и ты по-прежнему будешь учиться и жить в своем любимом доме. А за меня не беспокойся, я обрела свое счастье.
– Хочется верить, что это так.
– Поверь! Просто поверь. Я наконец буду любима. А большего мне не нужно.
Тогда мы и простились. В тот же день ты отбыла в Лондон, а через пару дней мы с сестрой отправились в Кембридж, где началась совершенно новая глава моей жизни.
Тетушка Кинг была в том возрасте, когда осознаешь бренность всего сущего и уже не стремишься быть на короткой ноге с молодежью, выглядеть как они и следовать последним модам, дабы замедлить старение на год-другой. В ее взгляде читалась мудрость, соседствовавшая с легкой иронией по отношению ко всему. С ней было безумно интересно беседовать, потому она была умной и много училась в свое время. И, как видно, учения эти не прошли бесследно – она помнила все, могла говорить обо всем, и по большей части именно она поддержала мою идею получить диплом. Тетушка стала мне отличным наставником и в какой-то степени другом. Она была строга, но никогда не выходила за рамки. Будучи бездетной сестрой нашей матери, она относилась к нам так, как относилась бы к своим собственным детям, если не лучше. Она любила носить темно-синее платье простого покроя с брошью в виде совы, черную изящную шляпку и аккуратный ридикюль с золотой бляшкой – особый предмет ее гордости. В ее доме была масса интересных старинных вещей, которые, тем не менее, недурно вписывались в обстановку ее достаточно современно меблированной квартиры. Ее любимым занятием было чтение в гостиной за чаем. Туда могли приходить и прочие ее квартиранты, которых было около семи человек. Все они любили и уважали тетушку Кинг, и как бы боясь потерять ее расположение, всегда исправно платили за аренду. Исключая, конечно, студента Гарри Смита, по совместительству художника, который погряз в долгах, но менее любимым жильцом от этого не стал. Как-то раз тетушка сказала о нем:
– Этот парень особенный тип. В наше время таких юношей становится все меньше. Он – талант, но на каждый талант требуется чековая расписка. Что поделать. Зато какой приятный! Мне нравится его общество, а то, что его костюму уже второй год пошел – издержки избранной колеи, и меня это никак не тревожит.
Мы сразу почувствовали себя хорошо у тетушки. Моя сестра Лиззи, правда, была
– Как ты думаешь, мы надолго здесь? – спросила она меня, когда мы сидели за работой перед чаем. Тогда мы уже месяц как жили в Кембридже.
– Не знаю. Но мне нравится.
– Здесь так мало увеселений. Надо попросить тетю, чтобы она дала нам свой кэб, и прокатиться по городу.
– Неплохая идея.
– Неужели тебе и вправду все нравится?
– Да. По-моему, люди здесь очень милые, есть с кем поддержать беседу.
Лиззи сморщила свое лицо в веснушках, и, откинув рыжие кудри, бросила вышивание на столик.
– Мне кажется, что нас нарочно заперли здесь!
– Успокойся. Никто нас здесь не запирал. Если ты не заметила, сейчас наша семья переживает не самый легкий период в жизни, и нам стоит повзрослеть и принимать все уколы судьбы с достоинством.
Но она словно не слышала меня.
– Когда родители приедут за нами?
– Когда ты найдешь себе жениха, – уколола я ее.
После этого она нахмурилась, взяла работу и не разговаривала со мной до чая.
Мы с Лиззи всегда были абсолютно разные. Странно, что она родилась в моей семье, а не в твоей. Мои младшие братья были такими же неуемными, как я, родители – люди, любящие путешествовать и открывать новые впечатления и знания. А Лиззи… Как в такой энергичной семье родилось это рыжее недоразумение? Ей никогда и ничего не было интересно, кроме балов и глупых сплетен. Я ее не понимала, а она – меня. Но ей это и не было нужно. А мне – да. Поэтому, когда я не находила и толики интереса в ее безжизненных глазах, я обращалась за помощью к тетушкиным постояльцам – интересным и живым людям (преимущественно).
Как я говорила, их было семеро, и почти все они были бедны как церковные мыши. Я особенно тепло относилась к уже упомянутому Гарри-художнику. Он пропускал семинары в университете, чтобы ходить на пленэр с кучкой таких же, как он «не ограненных алмазов», как они себя именовали. Гарри всегда ходил в потертом сером костюме и всегда взъерошивал и без того лохматую копну темно-каштановых волос. Он был довольно красив, но слишком худощав, зато его карие глаза излучали невероятною доброту и сердечность. Не имея средств на существование и будучи в долгах как в шелках, он умудрялся принести на чай пирожные или кулек конфет. Нам с сестрой он часто преподносил тыквенные бисквиты, вкус которых я до сих пор отчетливо помню. Милый Гарри! Мы обменивались книгами и болтали на балконе о великих поэтах и художниках, обсуждали новые веяния в искусстве, он показывал мне свои работы и был таким вдохновленным и счастливым, словно в этом и есть смысл его жизни на земле. Так и было. Он был одним из тех людей, которые находили и одновременно теряли себя в искусстве.
Вторым моим любимчиком был Питер Гроу. Это был тучный мужчина лет сорока, который жил у тетушки дольше всех. Он был беден, но тем не менее, умудрялся элегантно и модно одеваться. Я восхищалась его знаниям! Он много путешествовал по свету, знал пять языков и учил меня точным наукам и итальянскому. Он был свободным переводчиком, бегал по конторам, где брал стопки документов, которые переводил на французский и немецкий языки.
Еще была миссис Оуэн. Высокая и миловидная леди, которая жила со своей дочерью Мерил, моей ровесницей. Мерил стала мне настоящей подругой, с которой я поддерживаю связь по сей день. Несмотря на отсутствие средств, она обладала невероятным вкусом во всем: в манере одеваться, в выборе книг и окружения.