"Молли Магвайрс". Из истории рабочего движения США

Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.

Пенза, 2015.

Очаровательный Ashatan [1] уехал, а на другое же утро — солнце, весеннее небо, сухие тротуары, аэропланы над городом — и уже теперь по-настоящему весенний аромат. Но… призываю в свидетели автора неба, солнца и прочих чудес — мне милее были последние дни с дождем, туманами, снегом и даже с лужами, из которых брызги летели на удивительнейшие в мире сапожки из желтой кожи, на 64-х парной шнуровке, работы единственного в мире сапожника Вилькуляйнена (покупайте только там!!!) на Alexanderinkatu [2]

Что я не мог проводить прелестного Ashatan'a на вокзал, в этом он пусть простит своего верного и неизменного слугу, преданного ему по гроб жизни. В извинение я мог бы рассказать длинную, скучную, кислую историю о добровольном заточении свободного духа в аптекарский пузырек. Но всегда были мне противны жалкие интеллигенты, плачущие на коленях перед женщиной или в дружеский жилет.

Признаюсь, тоскливо мне без милого, строгого Ashatan'a. Кажется, надолго останется мне единственной отрадой одинокое изучение этнографии — снизу — от орудий каменного века — и до-верха — до древней китайской культуры. В здешнем музее есть предметы, подолгу приковывающие мое внимание: военные формы и ордена, собрания глиняной утвари и рыболовных снарядов, витрины с крестьянскими костюмами, старинные часы, с подбоченившимися фигурами в виде футляра, особенно же последний церковный отдел, где есть старинные католические облачения и образа 14 столетия. В музее тихо, пахнет скипидаром, я стою, смотрю подолгу и думаю о прошедших временах, и голова у меня тихо-тихо кружится.

Вот почти все. Сердитесь ли на меня? Крепко жму Ваши обе добрые, спокойные, чудесные руки. A propos [3] , на большом пальце правой руки Вы слишком много обнажаете маникюром ноготь: получается белое пятно, слегка бросающееся в глаза. Прошу прекратить.

PS.

Раньше я замечал, что в других городах в такие весенние дни на улицах появлялась пропасть хорошеньких женщин, точно они падали с неба вместе с теплом и светом. Вообразите: теперь ни одной! Что это? Климат? Раса? Или просто то, что здесь нет Вас?

Увидимся ли?

Ура, Наташа! Браво, Наташа! Наташа — прелесть! Наташа — красота! Добрая Наташа! Милая Наташа! Любимая Наташа! Чудесная, необыкновенная, волшебная Наташа! Наташа — Божество! Наташа! Наташа! Наташа! Наташа! Наташа! Небо, земля, деревья, облака, камни, звери, я вам говорю — Наташа! И еще миллион раз — Наташа!

Как Вы сумели меня сделать самым восторженным счастливцем на свете и всего лишь одной строчкой в письме: «Когда Ashatan, то — это будто не ко мне». Очаровательная На-та-ша! (Слышите ли, с каким наслаждением я произношу каждый слог Вашего имени?). Вот Вам первый признак того гипноза на расстоянии, той телепатии, т. е. переноса мысли, о которых я Вам говорил. Я сам, когда писал Ваше имя навыворот, то думал: ах, неприятно, точно не к ней…

Наташа! Ваше имя напоминает мне черные спелые южные черешни. В них запах миндаля.

А письмо Ваше пахло розой. Я его, от нетерпения, одновременно читал и вдыхал в почтамте у окна. Какой-то финн издали глядел на меня косо, подозрительно и завистливо. Бедный! Он думал, что мне пишут о съестном.

Наташа! Вот мои стихи о музее [4] . Кажется плоховато?

Остальное не вытанцовалось. Пришли чужие. Я думаю, что в общем не следует продолжать это стихотворение, в печать и вовсе нельзя. Как Вы думаете, Наташа?

Кроме того: не обижайтесь. Со стороны можно подумать, что мы с Вами — и в самом деле — целовались в Музее. Не правда ли? Конечно, мы были погружены в давно ушедшие века. Но меня соблазнила на эти стихи вся обстановка. Музей. Тишина. Незримые тени… Двое. Вот и создался мечтаемый образ. К Вам, несравненная Наташа, этих стихов даже в мыслях я обращать не дерзаю.

Милая Наташа, да будет благословенно Ваше имя и всегда будет легок каждый Ваш шаг на земле!

У нас говорят, что Вы скоро уезжаете в Берлин. Утверждают, что на днях. Я хотел бы услышать об этом несчастии из первоисточника, из Ваших блаженных уст. Говорят также, что Вы в Гельсинки пробудете всего лишь до поезда.

Не удивляйтесь, если в эти немногие минуты Вы найдете меня веселым. От одной мысли не видеть Вас душа моя раздирается на части. Жизнь теперь так швыряет людей, что, может случиться, мы никогда больше не встретимся. Конечно, я не захочу при Вашем триумфальном отъезде играть роль похоронного пугала. Но если б Вы знали, как много Вы увезете с собою того, что составляет мою единственную радость!

Нет, я не умею писать! Теперь воскресенье. Я нарочно пришел в редакцию, зная, что там никого нет, с целью сказать Вам что-то очень большое и красивое. И, правда, никого нет… Но за стеною маленькая рыженькая поповна играет на рояле и поет. (В первой половине этой фразы она закончила «Мой уголок», а теперь катает «Стеньку Разина»). Бог с ней, у нее крошечный перочинный голосишко. Но пошлый мотив и пошлые слова парализуют мою мысль.

Разбираете ли Вы мои каракули? Что я так плохо пишу, виноваты формат и цвет бумаги, а также писание ежедневных статей. Но кроме того — как бледно и немощно человеческое слово! И еще кроме: Вы сами, разрешив мне писать, ограничили меня пределами «Толкового письмовника для благородных девиц». Но у меня кружится голова от тех слов, которых я не смею ни вымолвить, ни написать…

Какое на Вас было прелестное платье с короткими рукавами! И отчего я не могу украсть из музея черепахового гребня времен Александра I? Отчего, Наташа, мы так мало были вдвоем? Отчего, моя радость, красота и наслаждение, не захотел бог скрестить наши пути иначе, вопреки ужасным законам времени?

Становлюсь на колени. Благоговейно целую край Вашего черного платья. Но тотчас же, зная свои обязанности, покорно сажусь на задние лапы и — какая умница! — гордо держу в зубах Вашу перчатку.

PS. Натан мудрый! Если Вы захотите меня порадовать немного-немного, совсем немного ласковым письмом, то знайте твердо, что Ваши серьезные письма я, прочитав и понюхав, немедленно уничтожаю, закрепив сначала в памяти. Несерьезные уничтожаю мгновенно.