Молодая война
Шрифт:
Ермолаев замотал головой:
— Не возьму. — Он притопнул босой ногой. — Я привыкший.
— Обуйся, — сказал я.
Ермолаев обнял меня за плечи:
— Может, шинели им оставим? А? Мы и так дойдем. А им зимовать.
— Обуйся, — сказал я.
Он отступил.
— Сердца в тебе нет! — крикнул он. — Бюрократ.
Ребята смотрели на меня как чужие. Они тоже готовы были снять с себя сапоги и шинели, я чувствовал это. Я протянул руку и взял сапоги.
— Не трогай! — закричал Ермолаев.
Я бросил ему сапоги.
— Надевай, —
Я пошел, не оборачиваясь. Потом я услышал, что за мной идут ребята. А потом услышал, как нагнал нас Ермолаев.
Через час мы подобрались к шоссе. Еще не доходя до шоссе, мы пересекли ту погорелую разбитую деревню. Беленые русские печи высились, широкие и могучие, среди выжженной земли. Сохранилась околица — кусок изгороди с воротами, закрытыми на веревочное кольцо.
По шоссе ехали мотоциклы и машины. Мы лежали в кустах. Машины ехали не торопясь, потому что туман еще не сошел, но нам-то казалось, что не торопятся они потому, что уже некуда торопиться. Такие у нас были тогда горькие мысли.
Наконец мы проскочили шоссе и снова шли лесом. Под вечер на закате мы вышли к речке, к стоптанному лужку за омутом. Здесь мы увидели коров. Вернее сказать, что они увидели нас. Они бросились к нам. Не подошли, а подбежали. С десяток коров и молодой бычок. Подбежали, мыча и толкаясь. С ними никого не было. Они глядели на нас и мычали.
— Недоенные, — сказал Ермолаев. — Молоко горит. Страшное дело.
Он наклонился, потрогал ссохшиеся соски. Через минуту, зачерпнув в котелок воды, он, приговаривая, ловко обмыл вымя у беломордой пеструхи. Корова вздрогнула, когда он, осторожно оттягивая соски, начал доить.
— Дай-ка мне, — сказал Махотин, — а ты другую готовь.
Ермолаев подготовил и мне.
— Ты обеими, обеими руками, по очереди, — учил он.
Только Саша Алимов не мог доить, потому что мешала больная нога.
Сперва мы доили в котелки и тут же пили молоко, а потом доили про запас. А потом некуда было доить.
— На землю, — скомандовал Ермолаев.
Мы стали доить прямо на землю. Молоко лилось нам на сапоги, впитывалось, разливалось лужицами. Мы все доили и доили. Трава торчала из белых парных луж. Молочные ручейки стекали в омут.
— Наверное, это их коровы, — сказал Саша.
— Слушай, командир, отведем? Отведем скотину, а? — попросил Ермолаев.
— Как же ты погонишь через шоссе? — сказал я.
— Давайте так, — сказал Махотин. — Кто-нибудь смотается туда, приведет мальчонку или кого из баб, а там уж пусть они сами переправляют.
Я прикинул — выходило, нам надо задержаться почти на сутки.
— Невозможно, — сказал я. — Не имеем мы такого права.
— Пропадут ведь, — сказал Ермолаев. — Понимаешь, скотина пропадет.
— Что там скотина, детишки пропадут, — сказал Махотин.
— Вот
— Не дури, — сказал Саша.
Но я лег на траву и вытянул ноги.
— Бюрократ, — сказал Ермолаев. — Куда мы бежим? Куда, я тебя спрашиваю?
Я смотрел на небо, на облака, которым было все равно куда плыть.
— Ладно, — сказал Ермолаев. — Черт с тобой.
Коровы щипали траву, но как только мы двинулись, они пошли за нами. Махотин отгонял их, махал на них винтовкой, а они перлись за нами сквозь кусты и буреломы.
— Надо пристрелить их, — сказал Махотин.
— Я тебе пристрелю! — сказал Ермолаев.
— А есть такой приказ, ничего не оставлять врагу.
— Ах, приказ, — вдруг сказал Саша. — А детей оставлять врагу — такой приказ тоже есть?
Махотин отодвинулся за мою спину.
— Что ты психуешь? — сказал он. — Значит, по-твоему, пусть они немцам останутся?
— Кончай разговоры, — сказал я. — Идите.
Они пошли, а я остался с коровами. Потом я побежал от коров в другую сторону, перепрыгивая через пни.
Запыхавшись я догнал ребят и сменил Махотина, который помогал идти Саше Алимову.
…К утру мы перешли фронт где-то у Александровки и спустя час разыскали в Пушкине штаб нашей дивизии.
Солдат на КП
Согласно приказу армии танковая дивизия должна была обеспечить выход к переправе.
Артподготовка не удалась. Не хватило снарядов. Колонна со снарядами застряла под Старой Руссой, где разбомбили мост.
Согласно приказу дивизии полк Голубцова должен был овладеть предмостными укреплениями.
После первых же попыток выйти из рощи, что тянулась низиной до самого берега, были подбиты две машины, и Голубцов понял, что вся затея безнадежна.
Он сидел на КП у рации и пытался связаться с командиром дивизии. КП помещался в бывшей немецкой землянке, единственной на этом болоте. Но еще раньше в этой землянке стояли наши минометчики. От наших на стойках остались росписи химическим карандашом, от немцев остались гранаты на длинных деревянных ручках и открытка с какой-то девкой, пришпиленная к доскам нар.
Голубцов занимал глухую половину землянки, отделенную плащ-палаткой. Над столом Голубцова горела фара, подключенная к аккумуляторам. От близких разрывов болотная земля вздрагивала, песок толчками сыпался из щелей наката. Он сыпался на фуражку Голубцова, на карту, в тарелку со шпротами.
Молоденький радист сидел на ящике и смазывал умформер, не переставая твердить в микрофон: «Василек, Василек, я Сирень, я Сирень». Масленка в его руках звонко щелкала, и это раздражало Голубцова так же, как его беспечный голос.