Молодинская битва. Риск
Шрифт:
— Нет. Зачем сотоварищами рисковать. Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, — в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.
— Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где упрятать, если, не дай Бог, лихо наступит.
Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому — княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:
— Без
— Не на званый пир я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?
— Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.
— Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.
— Послушай, князь Михаил, судьба моя, — жестко заговорила княгиня. — Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все равно с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.
Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:
— Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.
— Куда уж твердо. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.
Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот наконец тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь.
Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, даже не слезая с коня, распорядился:
— Заносите все в хоромы. Со мной — Николка Селезень.
— Не рискованно ли без охраны? — услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.
Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.
Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра — палачей пошлет.
Грустен князь Владимир. Вздохнул:
— Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле — козлопляс. Мракобесный у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломаного не стоит…
— Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?
— Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход — звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весь ма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.
— И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу! Глядишь, пронесет.
Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Екклезиасту: [191] праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым — хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.
Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним
191
Екклезиаст — (с греч. проповедник) — книга, входящая в состав Ветхого Завета и состоящая из 12 глав; ее автором считается царь Соломон.
Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от Малюты Скуратова, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:
— Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.
По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал Малюту со вниманием.
— Со всей семьей пожаловал. Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Владимиру…
Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думать, но он все же повелел:
— Пусть пошлют за ним. Здесь я его стану ждать. Князь Воротынский был готов пожаловать к царю, оттого, не мешкая, поднялся в цареву потайную комнату у его спальни и предстал тотчас же перед расхлестанным, гологрудым царем во всем параде, в мехах весь, в бархате и атласе, золотым шитьем и самоцветами сверкающий. Поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.
— Челом бью, государь.
— Эка челом… Ты лучше скажи, отчего ускакал из Одоева, оставив украины мои без глазу воеводского? — отхлебнув кислого кваса и вздохнув горестно, продолжил, но тоже без сердитости, а с вялой безразличностью: — Самовольства в тебе, князь, через верх.
— Не оставил, государь. Око мое там безвыездно. Стремянные Двужил Никифор и сын его Косма, что тебе списки от крымских верных людей доставлял, — ратники славные. Ни одна сакма, даю голову на отсечение, не пройдет тайно, не то чтобы рать. А если рать начнет тумениться, мне из Крыма весть загодя дадут. Да и Поле станицы беспрерывно лазутят. Приехал же я в царственный твой град оттого, что сердце кровью обливается…
— И у меня обливается. Кто царь всей России? Кому Богом трон определен и судьбы рабов его кому в руки даны? Мне. Я в ответе перед Богом, мне и решать, но не плестись за властолюбцами, которым все мало, которым любо меня с трона свести, а не служить мне по чести и совести. Вот и ты, ближний боярин мой, не доволен милостью моей, самовольничаешь, на большее метишь. А уж куда слуге больше?
— Упаси Господи, государь!
— Это — словеса. Дела же о другом говорят: с татарами сносишься, с литовцами тоже. Аки государь. Полк без ведома моего ведешь куда тебе заблагорассудится. Удел покидаешь. Не спросивши.