Молодость Мазепы
Шрифт:
— Те… тише, — прошептала баба, оборачиваясь к Галине, — кажется, задремал он; ну, так мы вот поставим «страву» здесь на лаве, пускай выстынет немного, а ты посиди здесь, да посторожи, когда проснется он, тогда и поест.
С этими словами старуха осторожно подошла к лаве, поставила на нее миску, а затем сделала несколько шагов вперед и, подперши щеку рукой, остановилась недалеко от больного.
— Ну и красив же, ей-Богу, сколько живу на свете, не видала таких, — прошептала баба, указывая Галине глазами на лицо больного. — Смотри вот, побрил его дед, так он еще краше стал — просто малеванный, да и только!
Галина
— Разве уже нет другого такого? — перевела Галина вопросительный взгляд на бабу.
Баба даже махнула раздраженно рукой.
— Говорят тебе, малеванный, да и только! Дид кажет, что он важный пан, что у самого короля служил.
— Пан? — прошептала с ужасом Галина. — Нет, не может этого быть!
— Как не может быть? И дид говорит, да и так сразу видно. Да ты что, испугалась, что ли? — продолжала она с улыбкой, смотря на полное ужаса лицо Галины, — Э, не бойся! Теперь уже не те часы: теперь что пан, что казак — все равно. Смотри ж, подожди здесь, пока он проснется, а я пойду, сосну немножко. Ох, ох, ох!.. — зевнула она и перекрестила рот рукой. — Все она — доля людская: один и на гладкой дороге споткнется, а другой и в самой дикой степи спасется! — Старуха зевнула еще раз, еще раз перекрестила рот и вышла из хаты, а Галина опустилась на лавку у окошка.
Слова бабы взбудоражили все ее мысли. Неужели же этот хороший милый казак — пан, тот «пан», которого всегда так проклинают и дед, и запорожцы? Нет, нет, не может быть: те паны такие злые, такие страшные, а у него такие добрые глаза, такой ласковый голос! Нет, нет! — Галина подперла голову рукой и тихо задумалась.
Между тем веки больного приподнялись, взгляд его скользнул по комнате и остановился на фигуре девушки, приютившейся у окна, лицо его осветилось счастливой улыбкой; несколько минут он молча любовался ею. Обмотавши вокруг головы свои шелковистые, русые косы. Галина затянула в них две длинные ветки бледно-розовых цветов дикого шиповника. Этот нежный веночек удивительно шел к ее прозрачному личику. Во всей ее позе, в наклоне головы, в задумчиво устремленных в даль карих глазах было столько своеобразной грации и женственности, что нельзя было не залюбоваться ею. При виде ее опечаленного, задумчивого личика, Мазепа почувствовал в своей душе прилив какой-то необычайной нежности к этому прелестному ребенку.
— О чем ты задумалась, Галина? — произнес он тихо.
При звуке его голоса Галина вздрогнула и страшно смешалась.
— Я принесла тебе обед, а ты спал, — произнесла она, запинаясь, — вот я и стала ждать, когда ты проснешься.
Она взяла миску в руки и хотела было нести ее к Мазепе, но он остановил ее.
— Нет, оставь еду, успею еще, подойди ко мне так.
— Может, не нравится? Так я что-нибудь другое… сыр, сметану, «яешню», — всполошилась Галина.
— Да
— Да подойди же ближе, вот сюда, сядь здесь, подле меня, — пододвинул ей Мазепа деревянный табурет.
С трудом преодолевая охватившее ее смущение, Галина опустилась на кончик табурета и, нагнувши голову, опустила глаза.
— Отчего ты не хочешь никогда говорить со мной, разве ты боишься меня? — продолжал Мазепа, любуясь слегка зардевшимися щечками прелестной девушки, — разве я такой страшный? Ведь ты же смотрела на меня, когда я был болен, — отчего же ты теперь, сейчас уходишь… не хочешь говорить? Несколько секунд Галина молчала, тяжело переводя дыхание.
— Отчего же, голубка моя? — повторил еще тише Мазепа, не сводя с ее загоревшегося смущением личика своих обаятельных глаз.
— Так… не знаю… — промолвила, наконец, Галина, словно давясь словами.
— Да ведь ты же, как сестра, не отходила от моего изголовья?.. Когда я боролся со смертью, я видел, как твое личико склонялось надо мной!
— Ох, как же было не сидеть, — вздохнула она, как вздыхают после горьких слез дети, когда налетевшая радость внезапно утешит их горе, — ни еды… ни сна… Господи, как боялись… день ли, ночь, — все только об одном… — Ангел ты мой хранитель! — воскликнул тронутый до глубины души Мазепа.
— Ой, ой! Как же так можно? — всплеснула руками Галина, — кто же людей ангелами зовет! — Это грех. Баба говорит, что ангелы с длинными белыми крыльями Господу служат.
— Тебя не грех назвать ангелом: у тебя сердце такое же чистое, и у души твоей есть крылья.
— Ты смеешься и надо мной, и над Богом, — промолвила грустно Галина.
— Не смеюсь, моя ясочка, клянусь тебе! — вскрикнул даже Мазепа, дотронувшись до ее руки.
Галина вздрогнула от неожиданности и с испугом подняла на него свои ясные, выразительные глаза. Этот взгляд смутил почему-то Мазепу; он начал поправлять на себе рядно, стараясь укрыться им поплотней.
— Может быть, холодно? — затревожилась Галина и вскочила с табурета. — Я сейчас закрою окна.
— Нет, не нужно, не нужно. Это я так… тут даже жарко.
— Ох, когда б не захватил ветер… — остановилась в нерешительности Галина.
— Господи! Какие вы люди! И не видал таких. Совсем чужой, а они так заботятся…
— Разве чужой ты! — воскликнула девушка, открыв впервые глаза, а потом, побледнев, опустила их и прибавила подавленным голосом тихо, — да, баба говорила… значит, и мы чужие… — Она отвернулась и поникла головой.
— Что ты говоришь, дитятко? Ты рассердилась?
— Я ничего…
Голос Галины дрожал; видно было, что какое-то горькое чувство, не понятное для Мазепы, взволновало ее.
— Да что же?.. Понять не могу… Что с тобой, расскажи!
Но Галина, не отвечая на вопрос Мазепы, быстро подошла к «мысныку», взяла «кухоль» и подала его Мазепе.
— Пей, пане, мед… дид говорил, что он поднимет тебя скоро.
— Спасибо, спасибо! Только я не буду пить, если ты не скажешь.
Галина снова присела на кончик табурета; но лицо у нее было теперь печально. Мазепа отпил несколько глотков меду, поставил на пол «кухоль» и остановил задумчивый взор на этом чудном, взрослом ребенке.