Молодость с нами
Шрифт:
нею, как ни доказывал, что требования ее чрезмерны и что мерить всех по своим меркам нельзя, на Елену это
нисколько не действовало.
С Олей он воевать не стал.
— Глупая ты, — сказал он миролюбиво, отворяя дверь на лестницу. — Но это не безнадежно, поживешь
— поумнеешь.
Машина, в которую они сели, зеленая, яркая, была просторней, удобней, красивей не только того
“москвича”, который возил Павла Петровича в бытность на заводе, но и того “БМВ”, на котором Павел
Петрович
— Если я хоть когда-нибудь накоплю столько денег, я непременно куплю себе такую, — сказала она. —
Но только, чтобы самой управлять. У нас в деревне я очень любила ездить на лошади. Так разгоню, что телега в
воздух подскакивает. Земля из-под копыт бьет по рукам, по лицу… Ничего, терпишь, лишь бы мчаться дальше.
Хорошо! Но там была одна лошадиная сила. А здесь ведь, кажется, пятьдесят. Так, товарищ шофер?
— Больше. Машина сильная, приемистая. Это сейчас мы тихо едем — обкатка, нельзя иначе. Потом,
после тысячи километров, пойдет, что лев!
Ехали вдоль длинных заборов, через гремучие мосты, мимо новостроек. Возле заборов зеленели первые
побеги одуванчиков и крапивы, среди них тихо цвела мать-мачеха. Яркое солнце отражалось в лужах, вспышки
его по временам ударяли в стекла машины, слепя и заставляя жмуриться, теплый ветер туго врывался в окна.
— Папочка, — сказала Оля, — но почему, почему все шоферы возят тебя только по закоулкам и всяким
пустырям? Когда бы и куда бы я с тобой ни ездила, всегда одни заборы и развалины?
Павел Петрович улыбнулся. Оля увидела это по морщинкам на его щеке, которая только и была ей видна
сзади.
— Хочешь знать? — сказал он.
— Хочу.
— Видишь ли, — заговорил Павел Петрович, — это для тебя тут заборы, а для меня вовсе не заборы. Для
меня в нашем городе — два города. Один — тот, о котором наговорено всяческой всячины в старых
путеводителях, город на Ладе, с памятниками, соборами, мостами и мостиками, историческими местами. Этот
город как бы накрыт колпаком. Идут годы, века, — ну что в нем изменилось? Ничего. Те же дорожки в парках,
что и двести лет назад, только деревья выросли и одряхлели, те же решетки, только позолота с них слезла да
гранит цоколей почернел и порос лишайником, те же памятники, набережные….. А я, как ты знаешь, не
любитель музейных редкостей, я люблю живое.
— Заборы?
— То, что за ними.
— А что за ними?
— Умей видеть.
— Я, кажется, понимаю, о чем говорит Павел Петрович, — сказала Варя. — Об этом, да? — Она указала
рукой на строительный кран, который возвышался над кирпичной коробкой будущего здания.
— Совершенно верно, — ответил Павел Петрович. — О втором, о новом городе
решетки, мосты и набережные — они были до нас… Ну вот предположим… У меня вот есть один знакомый,
астроном, ты, Оленька, его не знаешь. Он читает небо, как книгу, ему известны тысячи звезд, он в них как рыба
в воде, но… Вот “но” в том, что любит-то он среди них одну-единственную, какую-то, к слову сказать,
паршивенькую, некую мусоринку в космосе, видимую чуть ли не раз в неделю, по субботам или пятницам, и то
в самый мощный телескоп. Он сам ее открыл, вот в чем дело. Он! Сам!
— Странная аналогия, папочка! — сказала Оля. — Разве ты открыл новые дома культуры, школы, жилые
дома, заводы, разве ты пустил тут троллейбус, заасфальтировал улицы?
— А кто же? — Павел Петрович обернулся на переднем сиденье.
— Ну кто! Строители, — сказала Оля.
— Нет, я, мое поколение! Смотри! — Машина медленно катилась по мосту через впадающую в Ладу
речку Журавлинку. За мостом открывалась западная окраина города, вся сплошь в заводских трубах и кровлях.
— Смотри! — повторил Павел Петрович, когда они уже спустились с горбатого мостика на асфальт прямого и
такого длинного проспекта, что он, казалось, уходил за горизонт. — Лет двадцать семь назад мы перебегали
через Журавлинку по хлюпающим, прогибающимся доскам, месили грязь вот тут, где сейчас едем, добирались
до паровозика с четырьмя вагончиками, он ждал нас вот там, где сейчас районный Дворец культуры, и ехали на
свой завод в этих вагончиках, что селедки в бочке. Двадцать пять лет назад построили деревянный мост и
пустили трамвай прямо из города к заводу. Тогда же заложили фундаменты Дворца культуры, вот того
универмага, фабрики-кухни и, смотрите, всей этой перпендикулярной улицы. Странная уличка, не правда ли?
Дома одинаковые, что близнецы, соединены меж собой какими-то никчемными арками. Сейчас над ними
смеются, говорят: вернешься навеселе — и своего дома не найдешь, будешь во все двери стучаться, такие они
однообразные. А в ту пору, когда они еще строились, мы часами простаивали возле этих домов. Мы радовались,
глядя на них, мы спорили тут о будущем, о судьбах страны и мировой революции. Каждый камень, каждый
кирпич, каждый вбитый гвоздь, хоть это гвоздь и кирпич, были для нас ласточками будущего. Мы жили в
общежитиях, ели всухомятку, у нас не было запасной пары белья, не говоря уж о костюмах и всяческих
галстуках, но думали мы не о них, благах жизни, радовались отнюдь не им, если они вдруг и появлялись, а вот
этим кирпичам и гвоздям. Стоп! — сказал Павел Петрович шоферу. — Выйдемте, товарищи, на минутку.