Молодость века
Шрифт:
Окруженный проволочным заграждением, четырехугольный двухэтажный каменный дом, в котором помещался этапный пункт, стоял недалеко от вокзала, на шоссе, параллельном линии железной дороги и отделявшемся от нее невысокой стеной. В подвальном этаже здания находились кухня, кладовая, комната начальника караула и помещение для проходящих воинских команд. Арестованные спускались туда с верхнего этажа за получением пищи. В первом этаже были комнаты канцелярии, начальника пункта полковника Поклевского-Козелл (кстати сказать, Поклевские-Козелл, богатейшие помещики царской России, из поколения в поколение верно служили российским императорам, что не мешало им теперь быть столь же верными жандармами белопольского правительства) и другие служебные помещения. Весь второй этаж занимала громадная, нетопленая, с разбитыми окнами зала, где на полу спали арестованные. Наша сравнительно небольшая группа растворилась в массе людей, наполнявших эту залу и предназначенных к
Начальник пункта полковник Поклевский-Козелл лично проверил по документам наличие арестованных и в ответ на целый ряд задававшихся ему вопросов отвечал одними и теми же фразами: «Свои деньги получите там, где вам их дадут», «Мало ли что полагается, выдается то, что есть». В сущности, полковник изрекал афоризмы.
Чтобы подготовить побег, мы должны были хотя бы раз побывать в городе, и это нам удалось под предлогом необходимости продать вещи. В связи с нашими планами они были нам не нужны, так как мы все равно не смогли бы их захватить с собой. За взятку в сопровождении унтер-офицера мы прошли в город, и пока я угощал в ресторане сержанта, Ордынский успел сделать то, что нужно. Было два способа бежать. Арестованные проходили за пищей в подвальный этаж через двор, где часовой охранял выход на улицу. Подкупив часового заранее, можно было с наступлением темноты выскользнуть наружу. Но этот план по многим причинам не годился. Второй казался вернее. Нас известили, что в определенный день в нижнем этаже здания остановится воинская команда во главе с офицером, который везет обмундирование в Вильно. Если выйти на шоссе, идущее вдоль стены железнодорожного пути, то шагах в тридцати, слева от нашего здания, находилась калитка. За калиткой, по ту сторону полотна, нас должен был ждать офицер с несколькими конвоирами и, поместив в одном из вагонов с обмундированием, довезти до Вильно. Но как выйти из здания на улицу? Проволочные заграждения были расположены вокруг дома с трех сторон; четвертая, обращенная прямо к шоссе, охранялась лишь одним часовым, медленно ходившим вокруг дома. Надо было улучить момент, выпрыгнуть из окна второго этажа и дойти до калитки.
Как и было условлено, в восемь часов вечера назначенного дня мы открыли окно и, подготовив связанный из простыней длинный жгут, стали следить, когда часовой завернет за угол. Бежать должны были четверо: я, Ордынский, Ясикевич и Лианович. Оставшимся товарищам надлежало закрыть за нами окно. Опустившись на жгуте почти до уровня первого этажа, я оттолкнулся ногами от стены и прыгнул в высокий мягкий сугроб. Прыжок был хорошо рассчитан, и, даже не поскользнувшись, я пошел дальше по середине шоссе. Ордынский двинулся по тротуару, примыкавшему к стенам домов и скрытому в их тени.
При организации побега трудно предусмотреть все случайности.
Мы упустили психологический момент, не подумав о том, что арестованные, видя нас свободно идущими по улице, захотят последовать нашему примеру. Это так и случилось. Вслед за нами выпрыгнуло еще человек пятнадцать, которые мгновенно растаяли в темноте. Среди них был один хромой еврей-портной. Прыгая, он ударил ногой в окно полуподвального этажа, почти занесенное снегом. Это было окно дежурного по комендатуре, фельдфебеля, забавлявшегося в это время с одной из арестованных. В одном белье и босой, он вскочил с кровати, глянул в окно и увидел бегущие в разных направлениях ноги.
Я уже видел калитку и шел к ней ускоренным шагом, но не решался бежать, чтобы не обратить на себя внимания редких прохожих. Вдруг сзади раздались крики: «Стой!» — и выстрелы. Впереди, как призрак, несся на лошади босоногий дежурный по комендатуре с револьвером в руках. За ним бежали унтер-офицеры и солдаты — кто с саблей, кто с ружьем. Уже просвистело несколько пуль. Бежать дальше было бессмысленно. Я остановился и стал ждать. Фельдфебель, осадив передо мной лошадь, кричал и ругался матерными словами. Единственный конный среди пеших, он чувствовал себя дико на лошади, то напирая на меня ее мордой, то вертясь в общей куче. Унтер-офицер с блинообразной каскеткой на голове очень хотел ударить меня в лицо. Несколько раз он подпрыгивал и взмахивал рукой, но я отворачивал голову, и он каждый раз давал маху. Тогда он выхватил багнет и ударил меня им. Его оттолкнули. Зато удары прикладами посыпались на меня со всех сторон. Кто-то кричал: «К стенке его, к стенке!» Их бесило мое спокойствие. Меня приставили к стене и вскинули ружья к плечу. Я не мог стоять и медленно оседал вниз. Грохнул выстрел. Пуля ударилась в стену несколькими дюймами выше моей головы, осыпав меня штукатуркой.
Меня поволокли назад в здание. Обыск, при котором все было разорвано в клочки, превратил мою одежду в лохмотья. Полуголого, меня втиснули в небольшой чулан, где можно было поместиться лишь на корточках. Дверь захлопнулась, и я остался в темноте, почти ничего не сознавая. Кровь сочилась из штыковой раны, но на душе было полнейшее равнодушие.
Представьте себе нишу, почти сплошь заполненную человеческим телом. Но, поскольку это тело все же не спрессовано окончательно, в нише остается еще очень небольшое свободное пространство. Туда-то и упала буханка черствого черного хлеба. Вскоре затем снова открылась дверь, и меня повели, подгоняя прикладами, в верхнюю залу, где помещались все арестованные. Я увидел странное зрелище. Шел поголовный обыск. На полу валялись кучи изодранного в клочки белья и платья. В углу кого-то пороли, и человек этот кричал истошным голосом. Операция подходила к концу. Солдаты, в невиданной еще нами форме, как безумные, носились по зале. Меня схватили, ударили прикладом, отбросили в один конец залы, а оттуда — в другой. Игра в живой мяч… Потом всех нас выстроили и повели к вокзалу. Я был изумлен, увидев рядом с собой Ордынского. Оказалось, что при побеге, видя меня пойманным, он вернулся, незаметно проскользнул во двор и присоединился к арестованным, шедшим за ужином. Он не хотел оставить меня одного в неволе. На вокзале фельдфебель пересыльного пункта подошел к нам и, приставив громадный кулак к носу Ордынского, сказал: «Я же видел, как ты тоже бежал. Но у него денег нет, стало быть, они у тебя. А ну, выкладывай!» И, не дожидаясь ответа, начал обыскивать. Отобрав деньги, он тут же пригласил нас выпить по рюмке водки за его, то есть за наш, счет, мотивируя это тем, что иначе после такой «обработки» я могу «издохнуть». Затем, сделав галантный жест и поблагодарив «за вознаграждение», исчез. Теперь мы ехали так: всего несколько человек в пустом товарном вагоне, сопровождаемые четырьмя конвойными.
ПО ДОРОГЕ В АВСТРИЙСКУЮ ПОЛЬШУ
Опять медленно тянулся поезд, останавливаясь на всех полустанках.
В Варшаве нас вели вечером по освещенным и заполненным гуляющими толпами улицам. Положение в столице было в то время очень напряженное — на почве продовольственного кризиса. Несмотря на окрики конвойных, отдельные прохожие расспрашивали нас, произнося слова сочувствия по нашему адресу, а то и попросту злобно ругая правительство. Тогда мы запели «Интернационал», надеясь на то, что в центре города конвойные не решатся начать избиение.
Нас привели в «Повонзки» — громадный, оборудованный немцами пересыльный пункт. Он был забит русскими военнопленными, большинство из которых были калеки, с искусственными руками и ногами. Германская революция освободила их из лагерей, и они стихийно пошли через Польшу к себе на родину. Но здесь они были задержаны специальными заслонами и загнаны в лагеря, а некоторые отправлены на принудительные работы.
Через несколько дней мы очутились на новом вокзале — Венском, ожидая поезда, идущего в Краков. Нам пришлось довольно долго стоять в дальнем углу громадного вокзала, разукрашенного цветами и заполненного нарядной толпой. Французские и английские офицеры, находившиеся в зале, растворялись в интернациональной толпе, которая преобладает на всех железнодорожных пунктах, связывающих центры Европы. Мимо дам, сопровождаемых камеристками, несшими большие картонки для шляп, мужчин, в котелках и бобровых шапках, провели партию арестованных и разместили в одном из задних товарных вагонов. Бесконечные сероватые поля сменялись правильно возделанными квадратами оттаявшей земли. Поезд все ускорял ход и наконец врезался в прозрачный колпак Краковского вокзала.
НОЕВ КОВЧЕГ
Кусок Европы отрезали и присоединили к другому куску — бывшей царской России. От этого он, однако, не потерял своего лица. Чиновники, в австрийских шапочках с лакированными черными козырьками, стояли у всех входов и выходов. Немецкой чистотой сияли перроны. Громадная вертящаяся вокзальная дверь выпустила нас на площадь одного из самых старинных городов Европы, сжатую домами готического стиля. Нас вели по аллее Вакха, с изумительными домиками по обеим сторонам. Здесь веками стояли кабачки, старенькие, увитые виноградными лозами, со статуэтками Вакха на фронтонах. Вывески сообщали прохожему о том, сколько лет и кто приготовлял наливку в этом доме, или просто содержали ласковое обращение к нему, вроде: «Зайди — и ты не уйдешь!» В конце аллеи, тянувшейся несколько километров, видны были пустыри пригорода и темное пятно на какой-то возвышенности. Оно оказалось проволочными заграждениями, окружавшими лагерь Дембью. Целый город, с многочисленными домами, улицами, площадями, служил местом заключения.