Шрифт:
Роман
Посвящается моему отцу
Воистину, препирательство обитателей Огня является истиной!
КОРАН, 38:64
И не надейся на лучшее!
Татуировка на груди армейского товарища
Часть 1 Гражданка
Глава 1
Армия и учёба
Был погожий июльский день. На перроне пензенского железнодорожного вокзала было много людей – много солдатиков, пока ещё в офисной зелёнке*, много – провожающих.
– Как доберёшься, обязательно позвони!
– Вряд
– Ну отпишись тогда!
– Ладно.
Роман смотрел на Алину молча, молча и – влюблёнными глазами. Ведь он так долго её добивался. Долго и – усердно. И дело было не в многочисленных букетах цветов, дорогих подарках и, бывало, даже ночёвке на скамье возле её подъезда. Дело было в самом отношении к этой девушке, которое и обусловливало всё вышеперечисленное.
И вот теперь Алина стояла перед ним и как будто бы тоже смотрела на него с любовью. Не то с любовью, не то – просто с заботой. Но забота в глазах была больше наигранная. Впрочем, Роман приписывал это также её характеру, в который сама природа заложила предрасположенность к актёрству.
Подошли стоявшие поодаль контрактники, они докурили, и стали орать, что пора заканчивать прощание и уже садиться. Хотя поезд пока ещё не собирался трогаться.
Все засуетились и стали обниматься. Кто-то в толпе даже всхлипывал, точно бы не в армию, а сразу на войну отправляли всех этих парней – сыновей, братьев, мужей.
– Всё, всё товарищи солдаты! Закончить прощание! – вылез вперёд толстобрюхий старший сержант, который, видимо, курил дольше всех. Или же просто не любил сентиментальных сцен. Сержант был не русский – казах.
Роман крепко обнял Алину, слегка отстранил её от себя:
– Ты только дождись! Слышишь?! Дождись! Я ведь… так сильно тебя люблю!..
– Конечно. Я люблю тебя.
С этими словами она его и отпустила. На душе у девушки было тоскливо. Но даже не от самой сцены прощания, а от того, что она уже знала нечто, что Роману только предстояло узнать в самое ближайшее время.
Ещё на призывном пункте полковник говорил нам, что если кого-то не дождётся девушка (а таковые непременно будут, и немало), то – не стоит так уж убиваться. Ибо «на хера-то она тогда такая нужна?!» Аргумент был железобетонный, и многие тогда из нас смеялись. Усмехались и на вопросы о том, как будут действовать против дембелей. Послушать, так прямо герои одни, которым с этакой-то смелостью уже и вправду не в армию, а – прямиком на фронт.
Но толстобрюхий старший сержант, который был в большей мере пессимист и, как уже предполагалось, не имел склонности к сантиментам, – сразу сказал, что в первые месяцы все мы разучимся не только смеяться, но и улыбаться.
И старший сержант оказался прав.
И Роман, и Андрей – парень, что сидел напротив, у которого именно сегодня был день рождения, – вспоминали этого полковника с призывного, когда поезд отъезжал. На перроне тоска, видимо, развеялась, ибо теперь там царило веселье, и провожающие и плачущие совсем недавно сейчас махали руками, запускали в небо шарики и кричали что-то. И нас они в окно тоже видели радостными. Но стоило перрону за окном исчезнуть, как на лицах у всех застыла тоска. Только покупатели – сержанты во главе с капитаном Миллером – выглядели довольными: эти шутили, смеялись и отпускали словесные непристойности.
Где-то через час, как поезд был в пути, у Романа зазвенел его кирпич, то есть кнопочный мобильник без так называемых запрещённых функций, как-то: камера, безобидный сенсор… (Только такие телефоны допускаются службой ЗГТ*.) Роман не сразу понял, что звенит у него, а не у кого другого.
Он
«Ром, прости. Между нами ничего не может быть. Я тебя не люблю… больше.».
Он убрал телефон и глянул в окно. За окном проносились поля, луга, потом начался лес. В памяти всплыли слова товарища старшего сержанта – что пока он служил два года срочку в Чечне, у него дома умерла мать. На похороны его, конечно, никто не отпустил. Потому что причина – невесомая.
***
За два месяца до этого
Город затопляла аномальная весенняя жара. Царил май, и за окном было так жарко, что даже смотреть туда, в окно то есть, не хотелось. И потому Андрей туда и не смотрел, полностью поглощённый ворохом своих бумаг, которые, в свою очередь, затопляли собою его письменный стол. Но его это совсем не угнетало, напротив – доставляло огромное удовольствие, так что если бы не эта треклятая жара снаружи, которая, наконец, и квартиру его словно бы вознамерилась затопить, – он был бы прямо-таки счастлив.
Усталости Андрей от своей работы никогда не ощущал сразу, то есть, проработав, скажем, весь день, он потом только бессонницу всю ночь ощущал, но не усталость. Усталость приходила на утро, так что без утренних физических упражнений и чашки крепкого кофе всякое утро было для него дрянным и ненавистным.
Сегодня он уже написал три главы в четыре амбарных листа. И Андрей подумал, что это много. Много, если, скажем, сравнивать с тем, сколько в день создавали великие писатели. Взять, к примеру, Хемингуэя, которого теперь почитают едва ли не за лучшего писателя всего XX столетия. Дескать, сильный писатель. Но если писатель активно занимается охотой, много времени отводит спорту, не забывает ещё и про пьянство, а в день пишет до тысячи слов, то человек-то, он, может, и сильный, но писатель – слабый. Хемингуэй же писательство книг с боксом сравнивал. И воображал, что уже поколотил многих писателей!.. Благо, у него хватило ума признать, что со Львом Толстым он не справится, что он и выразил в своём уважении к русскому гению. Но вообще неблагородное это дело – колотить уже умерших писателей из прошлых веков.
Убрав стопку бумаг под стол, Андрей достал из шкафчика в столе ежедневник и сделал в нём несколько записей. Ежедневник был ему нужен всегда – главным образом, чтобы не дописаться до пяти, а то и больше тысяч слов за день, другими словами – чтобы не превратиться в жалкого беллетриста, который мнит, что чем больше он пишет, тем сильнее он, как писатель, становится. Но чем больше писатель пишет, тем он слабее, если учитывать, что в сутках двадцать четыре часа, а сочинять много – значит сочинять постоянно, в смысле последовательно; так что закон философии о неизбежном преобразовании количества в качество тут не имеет весомости.
В ежедневник Андрей записывал собственные афоризмы, стихи, наброски для пьес, а в амбарные тетради уже писал повести, романы и ещё всякую дрянь в этом роде. При этом четыре часа в день обязательно отводил чтению, преимущественно же – чтению философии, которая, он считал, больше всего помогает прозаику, покуда даёт ему на нескольких своих страницах несколько идей для романов. Один хороший роман суть несколько хорошо развитых в бытовом действии идей. Так что философия, считал Андрей, – главный литературный источник, из которого следует хлебать всякому уважающему себя прозаику. Да и склад ума у Андрея был философский.