Молодость
Шрифт:
– Вот там есть, – сказала Шура, – как раз такое.
Она указала пальцем прямо на голову Антона. Антон обернулся и увидел за спиной на полках стопки прошитых бечевой газет. Подошел ближе и с разочарованием сказал:
– Это за тридцать седьмой год.
Шура смотрела на него с замершей, фарфоровой улыбкой, даже не кивая, но самой улыбкой соглашаясь.
– Вы же сказали, что тут недавнее.
– Ну как, недавнее, – ожила Шура, – за март, за апрель.
Антон вытащил газету с речью Молотова, с фотографиями каких-то рабочих и
– Даже за май, – сказала Шура, – точно помню, еще выпускного не было, а газета эта была уже. Мы ее с девочками в классе читали, доклад готовили.
– А можно мы еще те, в коридоре, посмотрим? – спросил Антон, и ребята вышли из комнаты.
– Что-то тут не так, – сказал Дима, – при чем тут май, если газеты старые?
– Может, они сумасшедшие? – сказала Маша. – У моей бабушки склероз, она тоже себя ведет подобным образом.
– Какая разница, – Дима был настроен решительнее всех, – просто пошли и все. Они же нам никто.
Вернулись в комнату. Старушки сидели не двигаясь.
– До свидания, – сказали ребята, – мы, наверное, ничего брать не будем.
Кира, Шура и Галя никак не отреагировали.
– До свидания, – еще раз сказала Маша.
И пошли к выходу.
Ну и хорошо, что так получилось, а то как-то здесь было скучно, не то что на улице или хотя бы в подъезде, где из окна виден цирк. Когда уже почти дошли до двери, из комнаты послышался странный звук. Как будто кто-то из старушек жадно стал глотать воздух, как, например, человек, который тонул, а потом его вытащили. Послышались шаги, пришла Шура с парой газет. Прошептала:
– Вы почему не хотите брать? Из-за портрета?
– Какого портрета?
Шура молча показала первую страницу, там Сталин в фуражке что-то говорил с трибуны.
– Вы не бойтесь, просто не говорите, что у нас взяли. Мы тоже никому не скажем.
– Мы не боимся, – сказал Антон, – чего нам бояться.
– Ну так, – сказала Шура.
И вроде нечего было больше говорить. Стало только обидно, что старушка подумала, что они чего-то боятся.
– Слава богу, не тридцать седьмой год, – сказал Антон. Он эту фразу слышал по телевизору. И не только по телевизору, может, еще где-то. Так вообще взрослые часто говорили. Сначала показалось, что это прозвучало здорово, но потом он подумал, что как раз не очень, потому что получалось, что они ничего не боятся не потому что смелые, не потому что пионеры, а потому что сейчас времена спокойные. Получается, что в тридцать седьмом году они были бы трусы?
– А какой? – еле слышно прошептала Шура.
Антон даже не понял, что: «А какой?»
– Что какой?
– Ну, вот вы сказали, что не тридцать седьмой. А какой же тогда?
– Восемьдесят седьмой, – радостно сказала Маша, – это все знают.
Старушка помолчала и спросила:
– Что вы имеете в виду?
– Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, – повторила Маша, – что тут еще можно иметь в виду? Это
Шура заплакала, развернулась и ушла к сестрам. Ребята не знали, что делать.
– Наверное, все их дети и внуки на работе, – сказала Маша, – нам нельзя их так оставлять, они неуравновешенные.
– Мы же не тимуровцы, – возразил Антон, – мы за макулатурой. Пошли, а?
Но из дальней комнаты снова послышался странный звук, кто-то опять жадно глотал воздух.
– Мы пионеры, – сказал Дима, – и неважно, какое поручение выполняем в данный момент. Если пожарник после работы увидит, что дом горит, он что, думаешь, не будет тушить?
Вернулись к старушкам. Те сидели опять неподвижно, но по-другому: смотрели не на стену, а в сторону двери, словно ждали ребят.
– Восемьдесят седьмой, – сказала Шура, и старушки захихикали. Но как-то ненадолго, может, даже и не хихикали.
– Пионеры, а шутите, – Шура стала серьезной, – это вроде фантастики, да?
– Жюль Верн, – неожиданно отмерла Кира.
И опять все замолчали, потому что было непонятно, что говорить. Но через минуту Кира добавила:
– Герберт Уэллс.
– Кружок фантастики, – сказала Шура, – ну, расскажите нам про восемьдесят седьмой год! Что, дирижабли на другие планеты летают?
– Нет, – сказала Кира, – все люди-невидимки по улицам ходят.
– При чем тут, – Маша тоже стала серьезной, – с тридцать седьмого по восемьдесят седьмой произошло очень много исторических событий, в том числе связанных с космосом. У меня – пять по истории.
И она стала рассказывать. Про культ личности, про войну, про вероломное нападение. Еще про двадцать миллионов, а Дима добавил про второй фронт и Победу. Потом, конечно, про Хиросиму и Нагасаки, про смерть Сталина, про целину и Гагарина. Антон еще начал про кубик Рубика, но Маша остановила его, потому что это вообще неважно!
Старушки слушали молча и как-то горбились все больше от каждого сказанного слова. Потом Шура сказала:
– Вы, ребята, это никому не рассказывайте. Вы еще маленькие совсем, а вот вашему руководителю может достаться.
– Надо же, – сказала Кира, – Сталин умер.
– Надо же, – сказала Шура, – война будет… Вот уж враки.
– Не говорите про ваш кружок никому, и мы тоже не скажем. Честное комсомольское.
– Честное комсомольское, – сказали сестры вместе.
Дима решился и спросил:
– А почему вы здесь сидите? Где ваши дети, внуки?
Старушки захихикали.
– Внуки? Может, правнуки?
– Ага, человеки-невидимки!
– Как в фантастике!
Потом стали серьезнее.
– Мы ждем, – сказала Шура, – наших женихов.
– Как это? – не поняла Маша. – Еще с войны?
Кира вздохнула:
– С утра.
Ребята ничего не понимали.
– Я жду Ваню, – сказала Шура.
– Я жду Колю, – сказала Кира.
Словно невидимый кокон из воздуха приоткрылся над Галей, и она произнесла свое первое слово: