Молодость
Шрифт:
— А чего тебе с нами не ехать? — тревожно, из-под нависшей на глаза шали, смотрела на мужа старуха.
— Чего, чего! — передразнил Кондрат, осерчав. — После узнаешь… Чу, громыхает-то! Почитай, у самого Дроскова, — переменил он разговор и кивнул в сторону, откуда явственно донесся орудийный гром. В середине обоза стояли две пароконные запряжки, перегруженные детворой Матрены Горемыкиной и Федора Огрехова. Бледная, утомленная бессонницей и горькими думами солдатка совала напоследок присмиревшим мальцам куски, пирога, мягкие, лежалые груши, шляпки
— Ты уж, Нюра, побереги сирот, — с мольбою в голосе обращалась Матрена к жене Осипа Суслова, возглавлявшей обоз. — Не оставь их в беде, родная. И не обделяй никого, все они — боль наша сердечная, истома, слезиночки выплаканные. Бог тебя не забудет за доброе дело, люди честью помянут.
— Не горюй, тетка Матрена, выживем, — ободряла Нюрка, подбирая вожжи и отыскивая в соломе кнут. — Мука у нас есть; картошка есть… Перемогаемся.
Настя вынесла одетую в дорогу Машу, разбуженную раньше времени. Впереди степенно шел, вполне сознавая свое старшинство, кряжистый, широколобый Петя, ведя за руки Леньку и Костю. Он часто оглядывался на мать, стараясь прочесть в ее задумчивом лице причину столь непонятного волнения. Мальчики подросли в коммуне, поправились.
— Мамочка, я буду править? — спросил Петя, увидав запряженных лошадей.
— Будешь править, сынок, залезай вот сюда на телегу, — и Настя стала усаживать детей на пушистую солому. Она обложила их подушками, ноги укрыла бордовым сатиновым одеялом, собственноручно выстеганным для Степана. После отъезда мужа в армию Настя берегла одеяло, аккуратно сложенное на сундуке с книгами, но теперь книги пришлось зарыть в землю, а одеяло взять в дорогу, где оно, возможно, заменит и дом, и кровлю бесприютным малюткам.
Из раскрытых ворот скотного двора Лукьян и Гранкин вывели на поводках коров и привязали их к оглоблям запряжек. Потом стали укладывать на свободную телегу овец, связывая им ноги; приволокли корзины с курами и гусями.
… Да хватит вам таскать! — закричала Нюрка, оглядывая обоз. — Всего, мужики, не возьмешь на колеса! Поехали!
— Белым оставлять? — злился Гранкин, потный и красный от натуги, увязывая поклажу веревками. — Пускай их кормят те, кто ждет! А мы свою живность, если надо, сдадим советским бойцам!
Обоз тронулся. Только Гранкин, Матрена, Лукьян и Кондрат задержались в усадьбе по какому-то неотложному делу. Они говорили, что догонят коммунаров на запряженном в дрожки Гольчике.
Проезжая через Жердевку, Настя остановила подводу и зашла за Ильинишной, согласившейся присмотреть в дороге за детишками. Старики встретили невестку душевно. С трогательным участием расспрашивала Ильинишна о сборах, о здоровье ребят. После Николки, умчавшегося вслед за старшим братом на фронт, ее беспредельная ласка и доброта перенеслись на детей Степана.
— Я тут медку достала да пряников сладких напекла нашим воробушкам, — говорила Ильинишна, надевая зипун и указывая глазами на мешочек с гостинцами.
— Напрасно, мамаша, беспокоилась:
— Ну, сядем на отход, — предложил Тимофей, заметив Настино беспокойство. — Чтобы, как водится, скорее повернуть к дому… Вот!
Он трижды поцеловался с Ильинишной и, проводив до подводы, усадил ее в самый задок.
— Опасайся ты Бритяка, ради бога! — просила напоследок жена.
— Эх, глупая, — усмехнулся Тимофей, — нашла кем пугать… Бритяк теперь из собственной избы выходит, а на нем портки трясутся. Ну скатертью дорога!..
Тимофей долго стоял посреди большака, глядя вслед удалявшемуся обозу. Теперь он остался один. Война отняла сыновей и разлучила на старости лет с женой.
Догоняя обоз, Настя видела, как Бритякова Марфа, громыхая пустыми ведрами, перешла коммунарам дорогу и, остановившись у колодца с красноглазой старостихой, покатывалась со смеху. А Вася Пятиалтынный, торчавший из любопытства на краю деревни, назвал коммунаров цыганами. Эти люди радовались изгнанию бедняков, обреченных на неведомые скитания.
За Дердевкой потянулся унылый большак, отмеченный голыми, дупляными ракитами. Ветер стих. В мутном заоблачье пряталось солнце, просеивая реденький, не согревающий свет. Взору открылись пустынные поля, изрезанные оврагами и темневшими лесами. Слева за пологими холмами и увалами виднелась бледно-желтая полоса железнодорожной насыпи, и там время от времени слышались паровозные гудки, создавая ложное впечатление нормальной, деловой жизни.
Но гром орудий с каждым часом становился ближе, как бы обтекая впереди лежащую равнину по долинам рек Сосны и Низовки. Настя вдруг поняла, что означал отход на этом участке советских войск: они могли попасть в окружение. А паровозы и целые составы на железной дороге? Что с ними будет? Почему их не увели на север?
В пятнадцати верстах от Жердевки, за деревней Муравкой обоз влился в общий поток беженцев. Тысячи людей шли и ехали за своей армией, торопясь выскользнуть из вражеской ловушки. Мычал скот, громко перекликались человеческие голоса. Плакали озябшие и проголодавшиеся детишки. Скрипели немазанные оси, точно подчеркивая этим раздражающим звуком всю пагубную ветхость и неустроенность вынужденного кочевья.
Здесь Настя поцеловала убаюканных дорожной качкой Машу, Костю и Леньку, а бодрствовавший в передке телеги Петя, обняв ее за шею, спросил:
— Ты не отстанешь, мамочка? А то дядя Кондрат отстал…
— Нет, сынок, — сказала Настя, не в силах оторвать своего взгляда от этой чистой и светлой глубины детских глаз.
— А папа воюет там? — показал Петя рукой в сторону артиллерийского гула.
— Да, там… Скоро его увидим, касатик.
Поручив детей заботам Ильинишны, часто вздыхавшей и уголком шали незаметно вытиравшей глаза, Настя пошла обратно. Она свернула с большака на поле, рассчитывая попасть в Гагаринскую рощу незаметно.