Молодой Адам
Шрифт:
Я подумал об этом, наверное, потому что это был мой единственный прямой контакт с полицией. И вдруг рядом со мной кто-то сказал: «Чепуха!», — и тут я понял, что начался процесс. На скамье подсудимых сидел Гун, бледный мужчина средних лет, а за его спиной — два полицейских. Потом прозвучала какая-то реплика — не знаю, кто её произнёс — за ней последовала тишина в зале суда, которая постепенно переросла в шёпот, резко прерванный настойчивыми ударами молотка судьи. При взгляде на последнего, у меня возникло ощущение, что на меня смотрит злобная старая черепаха.
В зале стало
Говорил человек в парике. Казалось, он был доволен собой. Даже под мантией он не мог скрыть свой невероятно огромный зад. По голосу было понятно, что у него — аденоиды.
Люди в зале суда стали ещё больше похожи на птиц, занявших позицию, сверкающих глазами, готовых заклевать жертву. Я наблюдал за ними, не в силах оторваться. По мере продолжения слушанья им иногда было скучно, иногда они становились взволнованными и возбуждёнными, но всё время оставались смешными, их эмоциональные вспышки были единогласны. Все они восхищались ханжеством оплаченных ими прокуроров.
На суде стало абсолютно ясно, что о Гуне они совсем не говорят. Жертва, нарисованная в речи прокурора, подогнанная под целое море улик, не имела ничего общего с тем «Я» которое осознавал Гун. Меня раздражало то спокойствие, с которым они все приняли как должное, что Гун был тем человеком, о котором они говорят. Если они приговорят его, они приговорят Гуна, и если они его повесят, то это тело Гуна будет умерщвлено.
«Когда вы пошли», — говорили они.
«Когда вы делали то и это».
Вопросы. Ложь. Фальсификация. Процесс пошёл.
У меня сложилось впечатление, что они хотят поверить в то, что все факты сходятся так же сильно, как человек хочет поверить в Бога.
Гун сидел мрачный и испуганный. Время от времени его вызывали для дачи показаний. Он делал это с какой-то беспомощной яростью, чуть не плача. Женский голос позади меня произнёс, что легко было плакать, когда тебя поймали. Она не успела объяснить, что имела в виду, поскольку один из приставов велел её замолчать.
В зале стоял запах плесени и духов, и лишь немного солнечного света пробивалось с улицы сквозь высокие окна. Юристы вставали и садились, садились и вставали, а маленький человечек в очках объяснял, что отпечатки пальцев Гуна были найдены на туфлях усопшей.
— Ошибки быть не может. — Что?
— Всё предельно ясно.
Из под носового платка тоненький голосок пробивался сквозь пенсне.
Эта информация меня потрясла. Несомненно свидетель после этого вернулся в свою лабораторию. Больше он не появлялся.
Лесли вызвали уже около полудня. Он вытащил тело из реки.
— Мы с Джо, — сказал он.
— Джо?
Трудно представить себе, что моё имя фигурирует в описании судебного процесса.
— Мой напарник, — сказал Лесли уверенным тоном, и в зале послышалось хихиканье. На Лесли была белая рубашка с высоким воротником, над которым его сахарная голова с коротко остриженными седыми волосами во время допроса была слегка откинута назад, как будто от удивления.
Его мнения не спрашивали. Суд удостоверился в том, что женщина была мертва, когда её достали из воды.
В конце первого дня суд отложили. Было совершенно
Мне не хотелось сразу возвращаться домой. Вместо этого я сел на трамвай до Келвингроува и пошёл в парк. Я долгое время сидел на лавочке, не думая ни о чём конкретном. Эллы на суде не было. Лесли пришёл и ушёл, не заметив меня. Мне было интересно, вернулся ли он на баржу или работал где-нибудь в городе ночным сторожем. По Лесли я скучал больше, чем по Элле. Я был рад от неё избавиться. А в Лесли мне многое нравилось.
Потом я встал.
Когда я проходил мимо теннисных кортов, мне встретились два молодых человека и девушка. Наверное, это были студенты, поскольку под мышками они несли книги. Увидев меня, они перестали смеяться. Как будто то, над чем они смеялись было слишком личным, чтобы делиться этим с незнакомцем. А потом они оказались позади меня и снова засмеялись, а голос одного из молодых людей был высоким, искусственным и взволнованным, как будто он кого-то пародировал, а потом снова послышался девичий смех. Я оглянулся.
Она шла между ними, покачивая круглой сумочкой на длинном кожаном ремешке, в сандалиях и летнем платье — яркая блондинка, чьи волосы были собраны лентой в изящный хвост. У неё были стройные бёдра, и она несомненно была объектом желания обоих молодых людей.
Они скрылись из виду.
Я начал думать о том, что ей, наверное, было не больше двадцати двух, и интересно, не казался ли я ей старым, и вдруг я понял, что завидую тем двоим, что шли с ней рядом. На меня нахлынуло почти что чувство отчаяния. Я испытывал опустошающее чувство потери того, чего у меня никогда не было, и мне тогда не пришло в голову, что этой вещью не обладает никто по той простой причине, что это нечто создаётся нашим взглядом и существует только для наблюдателя, без которого никогда не смогло бы стать объектом зависти. Я был усталым и измученным, и тогда меня ещё не осенило, что её сопровождение было ещё дальше от того, потерю чего я так остро переживал. Они были бесконечно от этого далеки, потому что для них это не существовало вовсе: их смех, покачивание её бёдер, лента, близость — всё это. И даже если она была любовницей одного из них, я создал объект, вызывавший во мне чувство потери, и он был только моим. Потом я понял, что нелепо ревновать кого-то к ситуации, которая для него не существует, потому что он её часть, и поскольку её можно только наблюдать, она существует лишь извне, а потому ты в ней всегда отсутствуешь.
Тогда я об этом не подумал, эти мысли пришли ко мне уже ночью. К тому времени я устал и был сильно зол.
Мне срочно надо было выпить. Расставленная обществом ловушка, в которую Гун к несчастью для себя угодил, повергала меня в депрессию. Если бы какой-либо мой поступок мог разрушить эту ловушку, я тотчас бы начал действовать. Пойти в полицию? Признаться? На практике это окажется для меня фатальным. В теории это косвенным, но неопровержимым путём подтвердит законность той социальной структуры, которую я отрицал.