Молодой Ленинград 1981

Попов Евгений Анатольевич

«Матовая кожа снега…»

Матовая кожа снега вдруг землю сделала женственной и детской. Не торопитесь. Постойте у дверей — такой сегодня теплый снег, что, кажется, наступишь — вскрикнет!

31 МАЯ

На перекрестке двух сезонов, в 12 ночи, как всегда, во мгле, вдали — над горизонтом взойдет зеленая звезда. Навряд ли смогут звездный атлас и самый мудрый астроном назвать

ее небесный адрес и рассказать об остальном… Но всходит! Всходит! Нынче в полночь свои зеленые лучи она пошлет земле на помощь — и вспыхнут яблони в ночи. И расцветет, и озарится ночной простор, и хлынет в нас… И удивленно вскрикнет птица, увидев лето в первый раз.

ВОЛХОВ

Русский, северный, в оправе из лесов, камней и вод, город строит, город плавит, шьет, поет, творит — живет! Полон зелени кипучей, детворы и шустрых птах, он пропах травой, а пуще — свежей корюшкой пропах. Возле ГЭС река буксует и опять летит, темна, Ильмень с Ладогой связуя и тасуя времена: то XII проглянет — вои в стругах проскользят, то гроза в XX грянет и откатится назад. Волхов, Волхов — камень волглый, берег ягодный, грибной, — ты в родстве с Невой и Волгой: там был бой и здесь был бой, там — начала, здесь — начала… У воды, живой, речной, сколько раз земля дичала — люди делали ручной! Сколько ты унес на север, а не меньше, чем вчера, полон памяти, как сейнер полн в путину серебра… Над водою, пенной, древней, чайки мчат, плывут гудки… ГЭС вычесывает гребнем электричество реки.

ОДА АЛЮМИНИЮ

В 1932 году в городе Волхове был построен первый в стране алюминиевый завод

13-й в таблице Менделеева, а неудачник из него не вышел. Другие и прочней, да не смелей его, другие и дороже, да не выше! Летали и другие, но воистину в полет влюбиться не смогли другие — нацелившие уши на баллистику, но к аэродинамике глухие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . И души, и металлы одно роднит: кто легок — тот взлетает, но кто силен — летит! Где крылья — там открытья. Бескрылые — скучны. Нужны и в небе крылья, и на земле нужны. О, как необходимы надежные крыла, чтобы земля не дымной, а солнечной плыла и не был бы ревущим и рвущимся металл — чтоб каждый из живущих ле-тал! Время расклинено, располовинено: без алюминия — и с алюминием; пешее, конное, и паровое, и реактивное, сверхзвуковое. Льется

расплавленный алюминий авиалиниям, авиалиниям! Белый металл оживает в руке — крылья посверкивают опереньем, крылья, которые от сотворенья мира томились в земном сундуке.

Владимир Соболь

РЫЖИЙ И АРБУЗ

Главы из повести

— 1 —

Это был последний мяч, единственный оставшийся во всем дворе, и Витька поостерегся бить издали, хотя погоня уже висела на пятках. Он двинулся дальше, в штрафную, обошел кинувшегося навстречу защитника, последнего, стоявшего между ним и воротами, но задержался, и наперерез уже неслись двое. Можно было отдать пас свободно набегавшему справа Фоме, но Витька не хотел делиться — он привык все делать сам — и стал уходить влево, готовясь к удару. Пока он медлил и выбирал, защитники почти успели загородить ворота, но оставалась еще щелочка, и в нее-то он и ударил, забыв об осторожности, видя только, что ускользает верный гол; ударил носком, «пыром», как можно сильнее, чтобы пробить закрывшего угол вратаря. Мяч пошел верхом, в кресты; не встретив сетки, долетел до забора и ударил по доскам так, что завизжала колючая проволока, протянутая поверху. Ударил и остался висеть, словно прилип.

— Впилил! — вздохнули сзади.

Остальные подходили уже не спеша, и обе команды, выстроившись на лицевой линии, молча смотрели на красный, пупырчатый нарост, безобразно выставившийся из серых досок. Это был последний из завезенной в начале весны и тотчас же раскупленной партии великолепных мячей; они вполне подходили для настоящей игры, хотя были не кожаные, а резиновые и по весу отличались от футбольного, но, главное, они стоили всего два рубля и были по карману любому; разноцветные — красные, коричневые, зеленые — они были усеяны странными пупырышками и, если их принимали на «головку», царапали лоб, но вратарям ловить было даже удобнее. И все мячи, более двух десятков, погибли за весну на ржавых гвоздях треклятого забора.

Этот они берегли почти две недели, дрожали над ним, упускали верный гол, но били потише; и вот Витька сорвался. Таких мячей в магазине уже не было, лежали только настоящие футбольные, ниппельные, по восемь рублей, но аванс на заводе, где работали родители, выдавали двадцать пятого, и до этого дня никто не мог рассчитывать хотя бы на полтинник. А через две недели, первого июля, начиналось первенство района.

— Фома! — обернулся вратарь. — У тебя же вроде шарик остался?!

— Не-а, — мотнул тот головой, — мой пятым прокололи.

Тогда Чир, тот самый защитник, которого последним обвел Витька, пошел к одежде, разбросанной кучками за воротами, и позвал остальных:

— Айда, парни, сегодня в шесть по телику футбол. Не поиграли, так поглядим. А Фома жмот известный: и был бы шарик — все одно не дал!

— Нет у него мяча, точно! — вступился Витька за друга.

— А ты, Рыжий, помалкивай! Из-за тебя все!

— Просили его лупить!

— Стукнул бы баночкой, аккурат в ближний угол прошло бы.

— Ну да, прошел бы! — вскинулся Женька, вратарь, только что крывший Витьку вместе со всеми. — Взял бы как миленького!

— А чего вы все на меня?! Остальные продырявили — молчали, а как я — так сразу…

— А ты что выступаешь, Рыжий?! — Чир отбросил брюки и, согнув руки в локтях, стал надвигаться на Витьку, ступая левой ногой и подтягивая правую. — Схлопотать хочешь?! Это можно, это мы с удовольствием.

Он был на год старше Витьки и успел отзаниматься три месяца боксом в «Спартаке», пока его не выгнали после драки в раздевалке.

— Кончай, Чир!

— Ну чего ты!

— Оставь, охота тебе вязаться! — Женька взял его за локоть и оттянул в сторону.

Витька постоял еще немного, но, увидев, что Чир снова поднял одежду, пошел к своей. Оделись быстро, без разговоров и потащились на выход, один за другим протиснулись в узкую дыру, придерживая рукой качающуюся на одном гвозде доску, а за забором растянулись вереницей, петляя тропинкой вдоль речки.

Тропинка выходила к мосту, но передние, не дойдя метров сорока, свернули влево, через свалку к аккуратному пригорку, зеленым чудом торчащему среди нагромождения сплющенных жестяных банок, ржавых проволочных мотков, разноцветных болотец краски, вытекшей из брошенных бачков. Чир с Женькой заняли самые удобные места, привалившись к чахлому топольку, торчавшему наверху; остальные рассыпались по склону. Витька сел в самом низу, рядом с фиолетовой, остро пахнувшей лужей. Фома примостился ровно посередине между ним и остальными. Те двое наверху уже дымили. Они брали себе по целой сигарете, а три пускали по кругу. Фома торопливо сделал пару затяжек и, по привычке не предлагая Витьке, собрался передавать дальше, по тот молча забрал окурок и, брезгливо, лишь кончиками губ касаясь размокшей бумаги, потянул в себя густой, едкий дым.

— Покури, Рыжий, покури! — крикнул Чир. — Авось полегчает!

Витька не отвечал. Он откинулся навзничь и лежал неподвижно; сладко кружилась голова и все: погибший мяч, парни и даже Чир, который — он знал наверняка — не отвяжется до самого вечера, все вдруг стало для него далеким и неважным, как вот эти тихо плывущие на солнце перистые облака.

— Ну, что будем делать?! — спросил Женька.

Промолчали. Женька повысил голос:

— Черти, вы хоть играть-то думаете?!

И опять ни словечка.