Молодой Верди. Рождение оперы
Шрифт:
Действие на сцене началось. Сквозь стекла лорнета Пазетти увидел среди хористов обоих хормейстеров — Каттанео и Гранателли. Первый руководил хором женщин, второй — хором мужчин. И синьоры Паницца и Байетти тоже были на сцене. Они смешались с толпой и направляли ее движения, а там, где в этом возникала необходимость, поддерживали ритм и отбивали такт.
Пазетти удивился. Такая заботливость в разучивании и постановке хоровых партий была необычной.
Хор вошел в действие решительно и с увлечением. Толпа двигалась уверенно и самостоятельно. Пазетти не знал, что Басси все утро репетировал мизансцену.
Однако композитор был все еще недоволен. Как только началось действие, он вскочил со стула и больше на него не садился. Он все время что-то объяснял, сердился, кричал, требовал и добивался небывалых эффектов. Он был все время в движении. Его сухая черная фигура с развевающимися фалдами неутомимо носилась по сцене. Он ухитрялся всюду поспевать. Пазетти казалось, что он видит Верди одновременно в нескольких местах. Композитор весь превратился в слух. Казалось, что он во власти каких-то особых, мало кому доступных слуховых откровений. Он вылавливал малейшие неточности ритмические и интонационные, вылавливал их у отдельных хористов, у тех, которые стояли на первом плане, и у тех, которые двигались в глубине сцены. Он подбегал к каждому в отдельности и поправлял не совсем точно интонированную ноту, не совсем ясно выговоренный слог. Он хлопал в ладоши и останавливал оркестр, заставлял повторять отдельные фразы, отдельные слова, отдельные ноты. Когда он выскакивал на авансцену и поворачивался лицом к Каваллини, Пазетти рассматривал его в лорнет. Композитор за последнее время похудел так, что фигурой своей напоминал Паганини. Пот лил с него градом, он был мертвенно бледен и казался измученным.
Пазетти пожимал плечами. Он видел маэстро Россини во время репетиций и маэстро Беллини, и маэстро Доницетти, и никто из них так не безумствовал и не изводил себя, как этот Верди.
В ложу к Пазетти бесшумно вошел Мерелли. Стал у барьера и смотрел на сцену молча. Потом присел на диван рядом с Пазетти.
— Красочное зрелище, — сказал Мерелли, — как вам кажется?
— А где костюмы? — спросил Пазетти.
Мерелли вздохнул.
— Подбираем. Будут и костюмы. — И, помолчав, спросил: — А что вы скажете о музыке?
На сцену в это время вбегали с разных сторон отдельные группы действующих лиц: женщины, девушки, старики, воины. Появился и вождь народа, первосвященник Захария — Деривис.
— О музыке? — переспросил Пазетти. Он не любил высказываться первым. — Ну, что ж! Грубоватая музыка. Необычная музыка. Вот что я скажу. Но к этому прибавлю: впечатляющая музыка! Ритмически чеканная. И зажигательная. Вот это, пожалуй, самое точное определение: зажигательная музыка! Такая, знаете, как ракета!
— Как ракета! — повторил Мерелли и засмеялся. — Остро сказано. Метко. Как ракета! — И опять засмеялся.
Композитор на сцене выходил из себя.
— Вяло, вяло! — кричал он. — Давайте вперед! Вперед!
И смотрел на Каваллини, и отбивал такт ногой, и, высоко подняв обе руки, щелкал пальцами, как кастаньетами.
— Все-таки он молодец, этот Верди, — сказал Пазетти. — Что-то в нем есть. Впрочем, еще не известно что. — И Пазетти первый засмеялся своей шутке.
— Далеко пойдет, — буркнул Мерелли.
— Кто? Верди?
Мерелли не ответил.
На сцене появился Навуходоносор — Ронкони. Он вышел пешком. Это было в порядке вещей: лошадь вводили в действие, начиная с генеральной. Захария преградил Навуходоносору вход в храм.
— Назад, безумец!
— Браво! — сказал Пазетти. Мерелли предостерегающе приложил палец к губам.
Они были очень величественны — Ронкони и Деривис. Они были отличными певцами-актерами. Они уже целиком вошли в роли. Они казались подлинными библейскими героями. Даже сейчас. Без грима. В обыкновенном городском платье. В сюртуках и узких брюках со штрипками.
И вдруг все остановилось. На сцену, спотыкаясь и задевая за декорации, выбежал Басси.
— Стойте! Стойте! — Он, казалось, обезумел. — Свет! Свет! — Он вопил неузнаваемым, истошным голосом: — Убийцы! Зарезали! — И грозил кому-то кулаками, и рвал на себе волосы, и посылал страшные проклятия куда-то наверх, на осветительные мостики. — Еще раз выход Навуходоносора! Еще раз! Навуходоносор, входите снова! Повторяем!
— В чем дело? — спросил Ронкони. Он был очень недоволен и не двигался с места.
— Свет! — закричал Мерелли из ложи. — Что за черт! Заснули они там, что ли?
И тогда сверху, с невидимого осветительного мостика, появился и прорезал полумрак заднего плана сцены яркий белый луч. Он поблуждал немного но сценическому пространству, задел сначала колонну, затем группу женщин, поблуждал еще и наконец, выхватив из общей сценической картины одного Ронкони, остановился. Свет был до чрезвычайности яркий и ослепительно белый.
— Еще раз выход Навуходоносора! — кричал Басси. — Без музыки!
Выход повторили несколько раз. Ронкони появлялся у входа в храм, и белый луч безошибочно охватывал его фигуру.
— Браво, браво! — приговаривал Пазетти. — Эффектно донельзя!
Действие на сцене возобновилось. Басси, вытирая шею и лицо платком, скрылся за кулисы.
Снова на авансцене появился композитор. Предстоял трудный ансамбль, секстет солистов с хором.
— Этот луч, — сказал Пазетти, — великолепно! Эффектно в высшей, степени!
Мерелли самодовольно улыбался.
— Изобретение сэра Томаса Друммонда, — сказал он, — знаменитого инженера и моего покойного друга.
Последнее Мерелли приврал. Он никогда не встречался с сэром Томасом Друммондом.
— Сэр Томас, — продолжал Мерелли, — изобрел лампу для маяка, я же применил эту лампу на сцене. И вот, пожалуйста: результаты перед вами!
И Мерелли широким театральным жестом показал на сцену. Он говорил подчеркнуто медленно, невозмутимо и с английским акцентом. Возможно, что в эту минуту он вообразил себя англичанином и изобретателем.
Пазетти, посмеиваясь, смотрел на импресарио.
— Браво, — сказал он, — эффектно донельзя. Как это у вас получается?
Это было совсем неожиданно. Пазетти узнал — и был этим ошеломлен, — что чудесный белый луч получается в результате накаливания извести пламенем, состоящим из смеси водорода с кислородом. Так объяснял происхождение луча Мерелли и говорил об этом, как об явлении самом обыкновенном. А Пазетти смотрел на него недоумевая, как на сумасшедшего, и повторял скороговоркой: