Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

Перцев Александр Владимирович

В знак протеста философ перебрался в Швейцарию.

Вроде бы — вдаль от моря, но на самом деле — ближе к нему.

Потому что, если не видеть моря, оно остается в душе все таким же волшебным.

* * *

Тоска по вымышленной, нереально прекрасной внутренней родине называется ностальгией.

Запомним и это до поры.

Ностальгия всегда считалась источником поэзии, заставляла сочинять стихи и песни о прекрасных, но недостижимых местах, ради обретения которых не жалко и положить свою жизнь.

Сотворенная фантазией внутренняя родина выглядела всегда по — разному, в зависимости от мастерства и вкуса поэта, его политических взглядов и эстетических пристрастий.

Возьмем наугад известные поэтические тексты, выражающие ностальгию в наиболее ярком виде. (Они, впрочем, известны представителям разныхпоколений современного российского общества, а потому стоит привести их целиком).

Вот известная старшему поколению «Гренада» М. А. Светлова, никогда не бывавшего в Испании, но написавшего в 1926 году, задолго до гражданской войны в этой стране, свое лучшее стихотворение (на

создание его поэта подвигло название гостиницы «Гренада» на Тверской):

Мы ехали шагом, Мы мчались в боях И «Яблочко» — песню Держали в зубах. Ах, песенку эту Доныне хранит Трава молодая — Степной малахит Но песню иную О дальней земле Возил мой приятель С собою в седле. Он пел, озирая Родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Он песенку эту Твердил наизусть… Откуда у хлопца Испанская грусть? Ответь, Александровск, И, Харьков, ответь: Давно ль по — испански Вы начали петь? Скажи мне, Украйна, Не в этой ли ржи Тараса Шевченко П апаха лежит? Откуда ж, приятель, Песня твоя: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? Он медлит с ответом, Мечтатель — хохол:

—

Братишка! Гренаду

—

Я в книге нашел.

—

Красивое имя, Высокая честь — Гренадская волость В Испании есть! Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать. Прощайте, родные! Прощайте, семья! «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Мы мчались, мечтая Постичь поскорей Грамматику боя — Язык батарей. Восход подымался И падал опять, И лошадь устала Степями скакать. Но «Яблочко» — песню Играл эскадрон Смычками страданий На скрипках времен… Где же, приятель, Песня твоя: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? Пробитое тело Наземь сползло, Товарищ впервые Оставил седло. Я видел: над трупом Склонилась луна, И мертвые губы Шепнули: «Грена…» Да. В дальнюю область, В заоблачный Плёс Ушел мой приятель. И песню унес. С тех пор не слыхали Родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Отряд не заметил Потери бойца И «Яблочко» — песню Допел до конца. Лишь по небу тихо Сползла погодя На бархат заката Слезинка дождя… Новые песни Придумала жизнь… Не надо, ребята, О песне тужить Не надо, не надо, Не надо, друзья… Гренада, Гренада, Гренада моя!

Тот же феномен острой тоски по воображаемой родине, на которой лирический герой не был никогда, выражен в известной среднему поколению «культовой» песне «Наутилуса Помпилиуса» на слова В. Г. Бутусова — «Прощальное письмо»:

Когда умолкнут все песни, Которых я не знаю, В терпком воздухе крикнет Последний мой бумажный пароход. Good-bye, Америка, о, Где я не был никогда. Прощай навсегда. Возьми банджо, Сыграй мне на прощанье. Мне стали слишком малы Твои тертые джинсы. Нас так долго учили Любить твои запретные плоды. Good-bye, Америка, о, Где я не буду никогда. Услышу ли песню, Которую запомню навсегда.

Наконец, для демонстрации полного разнообразия жанров — и полного единообразия ностальгии — вспомним известнейший современный «шансон» И. Л. Кучина «Чикаго»:

Глухая

тайга. Лесосплав полным ходом, Бревно за бревном, день за днем, год за годом. Напарник из новых, весь светит насквозь, Под вышкой ходил, но, увы, не сбылось. Принес он свои золотые пятнадцать, Держался за них, все потел, надрывался И я, наблюдая, как он метит дни: Земляк, — говорю, — покури, отдохни! А он, доходяга, ответил неясно: Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно! Когда нормы нету, когда не погодит, То каждый с ума всяк по — своему сходит. Кто пьет, кто дерется, а этот — того, Какой-то ущербный… Мне жалко его. Глядит в небеса, взгляд дурной с поволокой, Морока мне с ним, ведь гляди в оба ока: Сорвался багор, покатился волан… Эй, прыгай! — кричу, — оглоушит, болван! А он, доходяга, сказал вновь неясно: Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно! В бараке лежим. Я стараюсь помягче. Спросил о семье. Он лежит, глаза прячет. Дела, — говорю, — знать, не важны, браток? Ну, хочешь, заочницы дам адресок? От сердца даю, от души отрываю, Шеф — повар столовой, по имени — Рая. Напишешь — полюбит. Вернешься — возьмет, И жизнь у тебя, как по маслу, пойдет! А он, доходяга, заладил и баста: Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно! Я вижу — дойдет, не дотянет до снега. И я то да се ему, вплоть до побега. И время убил, и не смог ничего, И, в общем, оставил в покое его. А нынче сказали: его задавило, Но дышит еще… Я к нему, что есть силы. Прибег, говорю: Доконал ты меня! Неделю мне снится Чикага твоя! И он, бедолага, чуть слышно, печально: Ты видел Чикаго? Ну, как там, нормально?..

Ставить эти тексты в один ряд можно только в одном случае: если мы совершенно оставим в стороне эстетическую сторону дела и будем рассматривать их исключительно как выражение ностальгии по невиданному.

Иными словами, мы поступим так, как поступил Карл Ясперс: он посмотрел на ностальгию не как на источник поэтического творчества, а как на болезнь, способную привести к преступлению.

Все приведенные тексты получили огромную известность в России: каждый из них известен десяткам миллионов людей. Разумеется, причиной тому — не их поэтические достоинства как таковые, а психологически точное выражение ностальгии, характерной для экзистенциализма.

Чем тягостнее и бессмысленнее окрестный лесоповал, тем ярче краски внутреннего Зурбагана — как бы он ни назывался и каким бы он ни рисовался человеку, и тем сильнее желание уничтожить «до основанья» ту пошлую реальность, которая заслоняет этот волшебный, сверкающий мир.

Мир подлинный и мир неподлинный: необходимость коррекции сказок

Как мы уже успели заметить, экзистенциалист знает два мира, подлинный и неподлинный. Мир подлинный (или собственный) сотворен самим человеком исключительно по собственному выбору. В нем человек — единственный демиург. Мир неподлинный (или несобственный) сотворен другими и навязан человеку.

Разница между экзистенциалистом и реалистом заключается в том, что реалист заранее признает второстепенность подлинного мира, а экзистенциалист — второстепенность мира неподлинного. Говоря проще, реалист заранее готов признать неподлинный мир свинцовым, несокрушимым, необходимым(то есть таким, что обойти его иуклониться от него невозможно). Именно к такому миру, именуемому объективной реальностью, и следует приспосабливаться, всячески ограничивая своеволие и сводя к минимуму мир собственный, подлинный.

Напротив, экзистенциалист не считает неподлинный мир несокрушимым и непреодолимым. Да, до определенной поры этот неподлинный мир владеет сознанием образованногочеловека (то есть такого человека, который был ранее безобразени получил свой образблагодаря обществу, наложившему на него свой отпечаток). Но со временем, под влиянием определенных факторов, о которых мы еще будем говорить позднее, навязанный человеку мир отторгается. Вначале он вызывает отвращение и тоску, а затем — тошноту, заставляющую осуществлять Великий Отказ от него. Мечта о подлинном, собственном мире у экзистенциалиста оказывается настолько сильной, что она способна зачеркивать, ничтожить в душе то, что принято именовать реальностью. У Ж. — П. Сартра это выражено формулой: «Человек — это место, где Ничто вторгается в мир».

Вначале появляется отвращение к неподлинному — к какому-нибудь Ольденбургу или к деревне Гадюкино, в которых постоянно идут дожди, — и оно зачеркивает для человека эти гнусные места, а затем на их место в душе входит подлинный мир мечты, подлинная внутренняя родина экзистенциалиста, которую он изо всех сил пытается утвердить и в создаваемом им внешнем мире.

Но если это так, то фантазия для экзистенциалиста имеет ничуть не меньшую силу, чем реальность, реальность, данная в опыте. Мечта может зачеркнуть реальность. Если это так, то всякое слово экзистенциалиста нужно проверять: описывает ли он ещереальность или ужефантазию?