Молодые дикари
Шрифт:
Самалсон поднялся из-за стола.
– Ты совершаешь самоубийство. Ты себя уничтожаешь.
– Нет.
– Да, черт возьми, да. Тебя уволят, и это так же верно, как то, что я здесь стою. Ты поставишь окружную прокуратуру в глупое и смешное положение. Они не простят этого, Хэнк.
– Мне все равно, если этим я добьюсь…
– Ты ничего этим не добьешься. Ты потеряешь работу, вот и все. И никто больше не захочет иметь с тобой дело.
– Может быть.
– Здесь не может быть никаких «может быть». Произойдет именно так. Я не позволю тебе этого делать.
– Нет, Абе, пожалуйста. Позвольте мне делать так, как я хочу.
– Позволить тебе убить себя. Ты об этом меня просишь? Ты разве не знаешь, что прокуратура решила использовать этих троих ребят в качестве примера? Ты разве не знаешь, что город…
– Я и собираюсь использовать их в качестве примера. Примера людей, Абе, они не мистические существа с другой планеты. Они испуганные, одинокие ребята.
– Скажи это матери Рафаэля Морреза. Психология в этом деле не поможет жертве, Хэнк.
– Да, Абе, не поможет, потому что каждый проклятый – парень, вовлеченный в это убийство, – жертва.
– Закон ясен…
– Это не имеет ничего общего с законом. Черт с ним, с законом! Абе, я юрист, и закон был моей жизнью. Вы это знаете. Но как я могу предъявить обвинение этим троим ребятам, пока не выясню, кто в действительности убил Рафаэля Морреза? А когда я выясню это, закон станет бессмысленным.
– Ты не знаешь, кто убил этого парня?
– Нет, Абе, знаю. Мы все убили его.
– Хэнк, Хэнк…
– Мы все убили его, Абе, потому что мы ничего не делаем. Мы сидим и болтаем об этом, назначаем комиссии и выслушиваем различные точки зрения, хотя все это время знаем, что неправы. У нас уже есть факты, но мы не действуем в соответствии с ними. Вместо этого мы позволяем, чтобы Рафаэль Моррез лишился жизни.
– Итак, что ты собираешься делать? Сию же минуту начать кампанию? В моем суде? Хэнк, ты никогда…
– Вы можете предложить более подходящее время, Абе?
Самалсон покачал головой.
– Это неправильный путь, Хэнк.
– Это правильный и единственный путь. Кто-то же должен встать и закричать! Кого-то же должны услышать!
– Почему, черт возьми, это должен быть ты?
– Я не знаю, почему. Вы думаете, это меня не пугает? Мне было бы легче предстать перед дулом орудия, чем выйти в этот зал суда, и изменить на сто восемьдесят градусов ход моего собственного дела. Но, Абе, если кто-нибудь не сделает этого сейчас, если кто-нибудь не встанет и не положит конец этой проклятой ситуации, то тогда нам уже, возможно, сейчас надо начинать воздвигать баррикады. И в этом случае закон и правосудие потеряют всякий смысл, потому, что миром будут править дикари. Я не хочу воспитывать своего ребенка или детей моего ребенка в лагере варваров. Я не хочу, чтобы их разорвали на части, Абе. Эти ребята слишком важны. Они слишком важны, черт возьми, чтобы ими жертвовать.
В комнате наступила тишина.
После длительного молчания Абе Самалсон сказал:
– Мне хотелось бы быть моложе.
– Абе?…
– Я буду слушать дело беспристрастно.
– Вы меня хорошо знаете, Абе.
– Ты собираешься перерезать себе горло.
– Может быть.
– Хорошо, хорошо, – вздохнул Самалсон. – Идем отсюда, пока они не обвинили нас в сговоре. – У двери, положив руку на плечо Хэнка, он помешкал. – Желаю удачи, – сказал он, – тебе она понадобится.
Первым свидетелем, которого вызвал Хэнк после перерыва, была Анджела Ругиелло.
Девушка нерешительно заняла свидетельское место, оглядывая зал суда испуганными карими глазами. На ней было зеленое платье и туфли на высоких каблуках. Как только она села, она тут же скромно натянула юбку на коленях.
– Пожалуйста, будьте любезны взглянуть в ту сторону, где сидят подсудимые. Вы знаете этих троих ребят? – спросил Хэнк.
– Да, – очень тихо ответила она.
– Вы боитесь, мисс Ругиелло?
– Немного.
– Я читал в газетах, что вы получили записку, предостерегающую вас от дачи свидетельских показаний. Это правда?
– Да.
– Но вы только что принесли присягу говорить суду правду, всю правду и ничего, кроме правды. И вы будете это делать?
– Да.
– Хорошо. Вы видели этих троих ребят вечером десятого июля?
– Да. Я видела их.
– Что они делали?
– Они бежали.
– У них было что-нибудь в руках?
– Да.
– Что у них было в руках?
– Ножи.
– Откуда вы знаете?
– Они отдали их мне.
Хэнк подошел к своему столу, взял три ножа и сказал:
– Если суд не возражает, я хотел бы, чтобы эти ножи приобщили к делу как вещественные доказательства.
– Зарегистрируйте эти ножи как вещественные доказательства под номерами два, три и четыре, – распорядился Самалсон.
– Это те самые ножи, мисс Ругиелло, которые дали вам трое ребят вечером десятого июля?
Анджело Ругиелло внимательно осмотрела ножи.
– Да. Это те самые ножи.
– Вы помните, какой парень какой нож вам дал?
– Нет. Все случилось так быстро. Я просто взяла у них ножи и принесла их домой.
– На этих ножах была кровь?
– Да.
– На всех этих ножах?
– Да.
– Что вы сделали с этими ножами, когда принесли их домой?
– Я положила их в бумажный пакет и засунула в дальний угол ящика своего стола.
– Вы не мыли эти ножи?
– Нет, я не мыла их.
– Разрешите мне уточнить, мисс Ругиелло. Вы не вымыли ни одного из этих ножей, это верно?
– Верно.
– Таким образом, позднее, когда вы передали эти ножи полиции, они были в том же самом состоянии, в каком вы получили их от этих ребят, правильно?
– Правильно. Я ничего с ними не делала.
– У меня больше нет вопросов.
– Вы можете продолжать допрос, – сказал Самалсон.
Рандольф, один из защитников, приблизился к свидетельскому креслу.
– Мисс Ругиелло, – сказал он, – вы уверены, что трое ребят, которые дали вам эти ножи, были Артур Ридон, Антони Апосто и Даниель Ди Пейс?