Молодые львы
Шрифт:
Войдя в гостиную, он было направился к ней, но она ускользнула, закурила сигарету и села.
– Садись, – сказала она. – Садись, мой милый. Я часто думала, что с тобой случилось.
– Я писал, – ответил Христиан, садясь. – Я послал тебе много писем, но ты ни разу не ответила.
– Письма… – Гретхен сделала гримасу и помахала сигаретой. – Иногда просто не находишь времени. Я все собираюсь написать… А потом, в конце концов, жгу их, потому что просто невозможно… Впрочем, мне очень нравились твои письма, правда. Просто ужас, что они сделали с тобой на
– Я был не на Украине, – холодно заметил Христиан. – Я был в Африке и в Италии.
– Ах да, конечно, – согласилась Гретхен, нисколько не смущаясь. – В Италии у нас дела идут хорошо, не правда ли? Это единственное по-настоящему светлое пятнышко.
Христиан недоумевал, как можно, даже будучи крайним оптимистом, считать Италию светлым пятнышком, но промолчал. Он внимательно наблюдал за Гретхен. Она выглядела гораздо старше, особенно в этом неряшливом сером халате. Глаза подернулись желтизной, под глазами мешки; волосы потускнели, а некогда девически энергичные движения стали нервными, неестественными, расхлябанными.
– Я завидую тебе – ты живешь в Италии, – продолжала она. – В Берлине становится просто невыносимо. Ни согреться, ни уснуть: почти каждую ночь налеты, невозможно добраться из одного района в другой. Я просила, чтобы меня послали в Италию хотя бы только согреться… – Она засмеялась, и в ее смехе послышались какие-то жалобные нотки. – Мне так нужно отдохнуть, – тараторила она. – Ты не можешь себе представить, сколько нам приходится работать и в каких условиях. Я часто говорю своему начальнику, что если бы солдатам пришлось воевать в таких условиях, они объявили бы забастовку. Я так и говорю ему прямо в лицо…
«Чудесно, – подумал Христиан. – Она нагоняет на меня скуку».
– А! – воскликнула Гретхен, – теперь я все вспомнила. Ты из роты моего мужа. Черные кружева… Их украли прошлым летом. Ты не имеешь понятия, сколько в Берлине развелось жулья, приходится следить, как ястреб, за каждой уборщицей…
«Ко всему прочему она стала еще и болтлива», – отметил про себя Христиан, хладнокровно прибавляя этот грех к другим ее порокам.
– Не следовало бы говорить все это солдату, только что вернувшемуся с фронта, – спохватилась Гретхен. – Все газеты трубят о том, как мужественно ведут себя берлинцы, как безропотно они переносят страдания… Впрочем, нет смысла что-либо скрывать от тебя: стоит тебе выйти на улицу, и ты услышишь жалобы со всех сторон. Ты привез что-нибудь из Италии?
– Что именно? – спросил озадаченный Христиан.
– Что-нибудь поесть, – сказала Гретхен. – Многие привозят сыр или эту чудесную итальянскую ветчину, и я думала, возможно, ты… – Она кокетливо улыбнулась ему и подалась вперед, ее халат приоткрылся, чуть обнажив грудь.
– Нет, – отрубил Христиан. – Я не привез ничего, кроме желтухи.
Он почувствовал себя уставшим и немного растерянным. Все его планы на эту неделю в Берлине связывались с Гретхен, и вот…
– Ты не подумай, что у нас нечего есть, – сказала Гретхен официальным тоном. – Просто хочется разнообразия…
«Бог мой, – с горечью
– Скажи мне, – резко спросил он, – ты что-нибудь слышала о своем муже?
– Мой муж? – неохотно ответила Гретхен, словно сожалея, что приходится прекращать разговор о еде. – О, он покончил с собой.
– Что?
– Он покончил с собой, – без тени печали повторила она. – Зарезался перочинным ножом.
– Это невозможно! – воскликнул изумленный Христиан. У него не укладывалось в голове, как такая неистовая, целеустремленная энергия, такая сложная, хладнокровная, расчетливая сила могла сама себя уничтожить. – У него были такие большие планы…
– Я знаю о его планах, – огорченно проговорила Гретхен. – Он хотел вернуться сюда. Он прислал мне свою фотографию. Ей-богу, я до сих пор не пойму, как он смог заставить кого-то снять такое лицо. Ему удалось восстановить зрение на один глаз, и он тут же решил вернуться домой и жить со мной. Ты не представляешь, на что он был похож. – Ее даже передернуло. – Надо быть не в своем уме, чтобы решиться послать жене такую фотографию. Я, мол, пойму и найду в себе достаточно сил. Он всегда имел свои странности, но без лица… Есть, в конце концов, предел всему, даже во время войны. Ужас – неотъемлемая черта жизни, писал он, и все мы должны уметь его переносить…
– Да, – сказал Христиан. – Я помню.
– Наверно, он и тебе говорил что-нибудь такое.
– Да.
– Что ж, – раздраженно продолжала Гретхен. – Я послала ему очень тактичное письмо. Я просидела над ним целый вечер. Я написала, что здесь ему будет неудобно, что лучше бы ему оставаться под присмотром в армейском госпитале, по крайней мере до тех пор, пока они сделают что-нибудь с его лицом… Хотя, говоря по правде, тут нельзя было ничего поделать, это было уже не лицо, и, по сути дела, нельзя разрешать нашим людям… Впрочем, письмо было исключительно тактичным…
– У тебя сохранилась эта фотография? – внезапно спросил Христиан.
Гретхен как-то странно взглянула на него и плотнее закуталась в платок.
– Да, – сказала она, – фотография у меня. Не могу понять, – продолжала она, вставая и направляясь к столу у дальней стены, – что тебе за охота на нее смотреть. – Она начала нервно ворошить содержимое двух ящиков стола, пока, наконец, не извлекла небольшую карточку. Мельком взглянув на нее, она передала ее Христиану.
– Вот она, – проговорила Гретхен. – Можно подумать, что в наши дни и без того нечем напугать человека…
Христиан посмотрел на фотографию. Единственный перекошенный светлый глаз холодно и властно выглядывал из сплошной бесформенной раны поверх тугого воротника мундира.
– Могу я взять ее? – спросил Христиан.
– В последнее время все вы становитесь все более и более странными! – пронзительно прокричала Гретхен. – Иногда у меня появляется такое чувство, что всех вас следовало бы запереть под замок, да, да, именно так.
– Могу я взять ее? – повторил Христиан, глядя на фотографию.