Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

День солнечный, резкий. Синий ледниковый ветер так и нижет. Попасть под него - как раздетому под ледяную струю. Это на горах выпал снег. Казаки не боятся могучего холода - с пеленок привыкли.

В такие дни стариков неумолимо тянет на солнце, посидеть в укромных промежках сараев, амбарушек, курников, где дотлевают старые кадушки, сломанные колеса, грабли, сохи. Ветер туда не достает, а солнце печет, нежит. Воздух гор, волнующе синих, пьянит седые и лысые головы, как когда-то чихирь и спирт. Деды поглаживают горячие овчины на плечах, прикрывают уставшие за век глаза. Изредка все же доплеснется, как из полной чаши, винный холод ветра, свежестью летнего снега обдаст пожухлые лица - и солнце приятно вдвойне, уже не за горами стылая глубь могил. Сейчас, сбившись в гурток в затишке правления, старики мало вникают в дела, тихо

предаются солнцу, а когда-то буйно пили звездную тьму казачьих разгульных ночей. Эльбрус похож на белую генеральскую палатку среди зеленых солдатских.

– Господа старики!
– стукнул палкой в серебре атаман Никита Гарцев, потерявший ногу на царской службе, бессменно выбираемый в атаманы за то, что знал всех станичников не только в лицо, но и по имени-отчеству; говорили, что, служа в пятисотсабельном полку, Никита также всех знал поименно и был для командиров ходячим списком полка.

Старики приосанились, звякнув медалями и шашками. Разобрали дело Игната Глухова, подавшего жалобу на единокровного сына, что возвысил голос на отца. Гласные решили, сход утвердил: сына непокорного учить. Анисим Лунь молвил:

– Казни сына от юности, да утешит тя в старости.

Атаман махнул насекой. Тут же разложили пятидесятилетнего Силантия и всыпали горячих по числу прожитых годов. Кто бил со злом и верой, кто ритуально. Ученый встал, подтянул штаны и вместе с отцом поблагодарил мир за науку.

Оштрафовали полногрудую, зеленоглазую шинкарку Маврочку Глотову на сорок рублей в пользу станичной казны - за продажу разведенного спирта. Шинкарка и муж ее Зиновей клялись и убивались, что спирт чистый. О том, что спирт разбавлен, доказывали на вкус Серега Скрыпников и Ванька Хмелев со товарищи. Им, опутанным зеленым змием, верили больше.

Белобородый сенат оперся на мослатые костыли - встал старый, большой важности вопрос: где открыть новее кладбище - первое стеснилось, креста вбить некуда. По памяти облюбовали место, пришли к согласию. Но Анисим Лунь, вещатель, вдруг с морозцем сказал:

– Там лежать замерзнешь - дюже дует зимой от Хорошего колодца, да и мужичьи могилки близко!

Довод был столь убедительным, что вопрос отложили. К правителям подошел Глеб Есаулов, поклонился, еще издали сняв шапку. Попросил сход дать ему в пользование Дубинину рощу, что за Титушкиной. Роща вырублена, зарастает бурьяном. А он сад фруктовый разведет. Первый урожай казне. Сейчас, после сходки, мать Глеба приготовила гласным обед с водкой.

Старики посовещались. Дедушка Иван Тристан, ровесник станицы, сразу сказал: дать - парень хваткий. Но дедушка Моисей Синенкин с гонором выпятил медаль на тощей груди и строго вопросил:

– Чиих родов?

– Есауловы мы, - поклонился казак.
– Василия сын.

– Иде он?

– Погиб на усмирении.

– Деда как звали?

– Гавриил Парфенов.

– Гаврюшка! Помню. Страшенный был казак, царство небесное. Раз мы попали в болота, он и придумал: тюками сукна гатить, с тылу курдов бузовать...

Моисей разговорился, забыл о Глебе, и парень повернулся к атаману. Помощник атамана, Мирный Николай Николаевич, богатенький родственник Есауловых - деньги давал "под процент", оповестил, что этот же пустырь просил еще до сходки за деньги иногородний Трофим Пигунов, мельник. На мельнице и Глеб склонялся перед хозяином. Тут смотрел свысока на стоящего в сторонке мужика.

Атаман пошептался с казначеем. Решение вышло в пользу Есаулова. Хорошего рода, ухватистый, свой. А мужиков, Николай Николаевич, поважать нечего! Не ндравится занимать казачью речку - поезжай в свою Тамбовщину! Совсем на шею сели, сиволапые! Хотишь, бери Гнилой лиман за энти же деньги.

Важные вопросы кончились. Постукивая деревянной ногой, к крыльцу подошел Серега Скрыпников, только что бывший экспертом в деле шинкарки, отчего покачивался. История его такова. Пас он верховых коней барина Невзорова. Шапку золота стоили кони. И проспал их Серега. Хватился - нету. Батюшки! Теперь их и царский курьер не догонит! Кинулся искать по балкам. Обежал за день верст сто. Никто не видал. А перед этим, как на грех, вставлял дома в раму свой портрет, написанный дочерью Невзорова, Натальей Павловной. Ноги не умещались - рама мала. Он возьми и оттяпай полпортрета ножницами, ноги. "Как бы тебе ног не лишиться", - каркнула сдуру жена. Перепугался казак, но дело сделано. И вот теперь

не ног - головы лишишься, съест хозяин за коней, привезенных из-за моря. Ходил-ходил Серега по бурьянам и подлескам, вышел к железной дороге; проходила она сначала в стороне от станицы - старики воспротивились: "Телят будет резать, отвести ее дальше", потом станица сама подтянулась к дороге. И как раз чугунка идет, земля дрожит, дым с огнем валит. "Значит, так господу угодно", подумал Серега и под поезд лег. Садануло его решеткой, ногу напрочь отрезало, сам живой остался, за что заказал сорок молебнов. А к вечеру пришли кони. Станичный плотник Ванька Хмелев, что в стружках родился, смастерил Сереге липовую ногу, выкрасил ее охрой, подбил железом. Серега запил и допился до чертиков, которые являлись ему то на рукаве, то на потолке. Протрезвев, Серега мучился духом, ходил в церковь на проповеди, особенно любил слушать о больной совести, не раз просил мир послать его на излечение от нечистого духа, проникшего в него через пупок в четверг, под великомученика Андрея Критского, как рассказывал достославный казак. С тех пор напал на Серегу такой прожир, такая жажда, так и пей час-минуту. И, что странно, ни квасу, ни воды, ни молока нечистый дух не принимал отрыгивал, а требовал только натуральных напитков - высокой крепости. Станица посылала его за счет казны к бабке Киенчихе. Ворожея билась с нечистью - тщетно. Наутро нашли его за монополией пьяным. Он спал в облитом помоями бурьяне. Костыль валялся дальше - знак сражения с чертом. Правление не желало больше входить в расходы. Сатана переборол. Сереге сочувствовали, потому что пили все казаки, но похмелялись редкие, а чтобы пить по месяцу без просыпа, такого не знали.

В нечистую же силу в станице верили. Да как не верить, когда вот и с Федором Синенкиным, что станет гласным по смерти отца Моисея, в молодости творились чудеса. Было, под большим хмелем Федор возвращался домой с крестин. Вдруг покатился пред ним клубок шерсти. Федор хочет схватить его - не дается, и всю ночь казак плутал а трех переулках, не мог выйти к хате. А то влюбилась в Федора молодайка, иссушила Настю, ходит за ним неотступно. Ночами черной собакой скребется к Синенкиным, скулит жалобно. Федор - казак не промах - схватил шашку и рубанул ту собаку, только визгнула. Утром смотрят - рука у молодайки перевязана - оборони, господь!

Серега покачивался. Атаман душевно смотрел на одноногого кавалера - и сам на деревянной ноге. Надо помочь человеку, с каждым может случиться! И хоть торопились начальники к хлебосольной Прасковье Есауловой на обед, уважили и Серегу: посовещались и приписали ему пить спирт с серой и ландышевым корнем. Хотя сера - пища дьявола, но в сочетании с ландышем дьявол ее не выносит.

Реки начинаются из болотца, ручейка, невидно, потаенно. Не так начинается Подкумок. Сразу бешеным, десятиметровой окружности родником, пробившимся головой в темени белой свиты Эльбруса, бежит через станицы, пополняясь бесчисленными родниками-притоками. В тоннелях ив. Под нависшими ярами. Капризно меняет ложа на галечниковой долине. Где и воробью по колено, а где коню с головкой. Неширок, но бурен - держит в своих владениях пойму верстовой ширины. Весной затопляет луга и рощи, волокет пудовые каменья, тащит цветущие яблони и черешни корнями вверх, как ревнивый муж казачку за волосы. Было, не раз, сумасшедшая речка бросалась на станицу, переплеснувшись через мосты, сносила хаты, и тогда плыли в черных бурунах овцы, свиньи, утопленники, скамейки и сундуки. Летом смирно дрожит цветными камнями дна, поит огороды и сады, обмывает людей, скотину, белье. Зимой голубеет льдом, в котором на праздник Иордани вырубают прорубь в виде шестиугольного креста и христиане принимают-годовое крещение в ледяной воде.

Как и коня, казаки рано седлали острые волны. Дети купались от зари до зари, от снега до снега, хотя запрет входить в воду наступал в знойном августе, когда Илья Пророк, ведающий дождями и молниями, уже помочился в речку. Да тут и в жару такого с е л е з н я подхватишь - простудишься вода-то с гор, снеговая. Тут ставили подпуска и верши на усачей и форель, собирали птичьи яйца, землянику, резали ивняк на сапетки. Господа выезжали сюда на шашлыки, собирали в коллекции кварц, малахит, хрусталь, приносимые водой с заоблачных гор. Казаки брали крупный булыжник для мощения улиц и дворов, крупный золотого цвета песок и бело-голубую гальку для бетонных тротуаров растущего курортного городка.