Момент
Шрифт:
Позавтракав и вымыв за собой посуду, я выключил радио и с облегчением убедился в том, что концерт на нижнем этаже закончился. Накинул парку и шарф, подхватил свой блокнот, ручку и кисет и рванул вниз по лестнице.
Спустившись, направился прямиком к двери. Но меня остановил голос:
— Так и пойдешь, маленький грубиян, даже не сказав «доброе утро»?
Я обернулся и увидел Фитцсимонс-Росса: он сидел за длинным кухонным столом, потягивал кофе и курил «Голуаз» в компании с худым смуглым парнем, на вид лет под тридцать. У него были короткая стрижка «бобриком», маленькая серьга в мочке левого уха и золотое обручальное кольцо на пальце левой руки. Он был одет в потертую
— Доброе утро, — произнес я.
— Надо же, сучонок умеет говорить. — Перейдя на впечатляюще беглый немецкий, Фитцсимонс-Росс обратился к своему компаньону: — Он американец, мой квартирант, но не такой уж противный.
По-немецки «противный» звучит как abstossend. Фитцсимонс-Росс так смачно выплюнул это слово, что его друг даже поморщился.
— Это Мехмет, — продолжил он по-немецки. — Поздоровайся с Томасом.
Мехмет откликнулся коротким morgen [22] , встал из-за стола и сказал:
22
Доброе утро (нем., сокр.).
— Я должен идти.
— Неужели? Так скоро? — спросил Фитцсимонс-Росс.
— Ты же знаешь, я начинаю работать в час.
— Что ж, увидимся через два дня?
Мехмет лишь кивнул. По-прежнему избегая встречаться со мной глазами, он подхватил свое пальто и быстро вышел из мастерской. Когда за ним закрылась дверь, Фитцсимонс-Росс спросил:
— Чаю? В чайнике еще хватит на чашку.
Я принял его предложение и сел на стул, который только что освободил Мехмет.
— Кажется, ты напугал беднягу, — сказал Фитцсимонс-Росс. — Как ты, должно быть, заметил…
— Он женат.
— Надо же, какие мы наблюдательные.
— Обручальное кольцо есть обручальное кольцо.
— Эти несчастные турецкие мальчишки… семья планирует им жизнь с момента появления на свет. Жена Мехмета приходится ему двоюродной сестрой, толстая такая деваха. Мехмет рассказывал, что ему начали нравиться мальчики лет с пятнадцати, но представь, если бы он признался в этом своему отцу. Тем более что он работает в семейной прачечной, которую старик держит на Хайнрих-Хайне-штрассе…
— Осмелюсь предположить, что ты не там познакомился с Мехметом?
— О, Томми-бой, ты демонстрируешь чудеса дедукции. Нет, я познакомился с Мехметом при куда более романтических обстоятельствах… в туалете на станции «Зоопарк». Это известное место съема для тех, кто ищет «ту любовь, что о себе молчит» [23] .
— Так ты нашел своего Оскара Уайльда.
— Я — ирландский протестант-гомосексуалист. И да, я нашел своего Оскара Уайльда. Мы с Мехметом разбудили тебя сегодня утром?
23
«Я — та Любовь, что о себе молчит» — фраза из стихотворения «Две любви» лорда
— Угадал.
— И ты был в шоке?
— Не забывай, что я из Нью-Йорка.
— Ах да, мудрый американец — даже при том, что это звучит как оксюморон. Что ж, тебе придется привыкнуть к присутствию Мехмета, поскольку мы встречаемся три раза в неделю. Обычно по утрам. И уходит он ровно через полтора часа. В другое время он приходить не может, это вызовет подозрения у его всезнающей фашистско-исламской семьи. В любом случае, меня такой график устраивает. Мы с Мехметом получаем друг от друга все, что нам нужно, в рамках установленных границ. Так что никакого шума и волнений.
— Кстати, о шуме… нам необходимо поговорить о музыке…
— Какой еще музыке?
— О музыке, которая орала вчера ночью.
— Тебе не нравится мой вкус?
— Мне не нравится, когда меня будят в два часа ночи.
— Боюсь, что огорчу тебя. Самая плодотворная работа у меня с полуночи до четырех утра. А рисовать без громкой музыки я не могу. Так что…
— Когда мы обсуждали это, ты поклялся, что никакой музыки не будет, если я заселюсь.
Он потянулся за сигаретой и закурил.
— Я солгал, — наконец произнес он.
— Очевидно. Но все дело в том, что я не могу заснуть, когда орет музыка.
— В таком случае измени свои привычки. Работай по ночам, как я.
— Это не ответ.
— Ты ждешь от меня другого?
— Я хочу получить обратно мои семьсот марок.
— Они уже потрачены. У меня долги, знаешь ли. И теперь…
— Теперь ты должен выполнять свою часть сделки.
— Я ничего никому не должен, Томми-бой.
— Ошибаешься.
— Что, будешь судиться со мной, америкашка? Как это у вас там принято: «С вами свяжется мой адвокат…» и все такое…
Фразу про адвоката он произнес с мерзким американским акцентом, как это делают бритты, когда хотят унизить нас, колонистов. Я по-настоящему разозлился. Но у меня такая особенность — я никогда не выплескиваю злость наружу, а вместо этого затихаю и втайне начинаю строить козни.
— Мы договаривались, — произнес я голосом чуть громче шепота, — что никакой музыки не будет, когда я здесь.
Призываю тебя держать слово. — Затем развернулся и вышел из квартиры.
Выйдя из дома, я с трудом подавил в себе желание разбить ему окно. Фитцсимонс-Росс был прав: с моей стороны было наивно передавать такую сумму наркоману. Но думаю, подсознательно я знал, что нарываюсь на неприятности, выплачивая деньги вперед, но сделал это потому, что хотел посмотреть, чем все закончится. Теперь надо было придумать, как получить то, что мне нужно — тишину в ночное время, — при этом не мешая работе Фитцсимонс-Росса. В тот день, бродя по фешенебельным улицам Шарлоттенбурга, я наткнулся на магазин радиотехники, где купил пару приличных наушников и десятиметровый удлинитель к ним. Продавец осторожно покосился на меня, когда я попросил такой длинный провод.
— У меня большая комната.
Ближе к вечеру я заглянул в «Стамбул» и спросил у Омара, можно ли иногда пользоваться их телефоном и не согласится ли он принимать для меня сообщения (поскольку я чувствовал, что лучше избавить людей от общения с Фитцсимонс-Россом).
— Вы готовы заплатить небольшую сумму за эту услугу? — спросил он.
— Сколько?
— Столько же, сколько я беру с остальных пяти-шести своих клиентов, которым звонят на этот номер: пять марок в неделю. Обещаю, вы получите качественную услугу. И сможете делать до пяти местных звонков в день без дополнительной платы.