Моммзен Т. История Рима.
Шрифт:
Но не одни они жили на холмах по берегам Тибра. В древнейшем делении римского гражданства сохранились следы его происхождения из слияния трех, по-видимому первоначально самостоятельных округов — рамнов, тициев и луцеров, стало быть, из такого же синойкизма 16 , из какого возникли в Аттике Афины. О глубокой древности такого тройного состава общины 17 всего яснее свидетельствует тот факт, что римляне, в особенности в том, что касалось государственного права, постоянно употребляли вместо слов «делить» и «часть» слова «троить» (tribuere) и «треть» (tribus), а эти выражения подобно нашему слову «квартал» рано утратили свое первоначальное числовое значение. Еще после своего соединения в одно целое каждая из этих трех когда-то самостоятельных общин, а теперь отделов, владела одной третью общин земельной собственности и в том же размере участвовала как в ополчении граждан, так и в совете старшин. Точно так же, вероятно, таким разделением на три объясняется делимое на три число членов почти всех древнейших жреческих коллегий, как-то: коллегий святых девственниц, плясунов, земледельческого братства, волчьей гильдии и птицегадателей. Эти три элемента, на которые распадалось древнейшее римское гражданство, послужили поводом для самых нелепых догадок; неосновательное предположение, будто римская нация была смесью различных народов, находится в связи с такими догадками; оно старается прийти различными путями к заключению, что три великих италийских расы были составными частями древнего Рима, и превращает в массу этрусских, сабинских, эллинских и даже, к сожалению пеласгийских обломков такой народ, у которого язык, государственные учреждения и религия развились в таком чисто национальном духе, который редко встречается у других народов. Откладывая в сторону частью нелепые, частью необоснованные гипотезы, мы скажем в немногих словах все, что может быть сказано о национальности составных элементов самого древнего римского общинного устройства. Что рамны были одним из латинских племен, не подлежит сомнению, так как, давая новому римскому объединению свое имя, они вместе с тем определяли и национальность объединившихся отдельных общин. О происхождении луцеров можно сказать только то, что ничто не мешает и их отнести, подобно рамнам, к латинскому племени. Напротив того, второй из этих общин единогласно приписывается сабинское происхождение, а для этого мнения может служить подтверждением по меньшей мере сохранявшееся в братстве тициев предание, что при вступлении тициев в объединившуюся общину эта священническая коллегия была учреждена для охранения особых обрядов сабинского богослужения. Возможно, стало быть, что в очень отдаленные времена, когда племена латинское и сабельское еще не отличались одно от другого по языку и нравам так резко, как впоследствии отличались римляне от самнитов, какая-нибудь сабельская община вступила в латинский окружной союз; это правдоподобно потому, что, по самым древним и достоверным преданиям, тиции постоянно удерживали первенство над рамнами, и стало быть, вступившие в общину тиции могли заставить древних рамнов подчиниться требованиям синойкизма. Во всяком случае тут также происходило смешение различных национальностей, но оно едва ли имело более глубокое влияние, чем, например, происшедшее несколькими столетиями позже переселение в Рим сабинского уроженца Атта Клауза или Аппия Клавдия вместе с его товарищами и клиентами. Как это принятие рода Клавдиев в среду римлян, так и более древнее принятие тициев в среду рамнов не дают права относить общину рамнов к числу таких, которые состояли из смеси различных народностей. За исключением, быть может, некоторых национальных установлений, перешедших в богослужебные обряды, в Риме незаметны никакие сабельские элементы. Для догадок этого рода нельзя найти решительно никаких подтверждений в латинском языке 18 . Действительно, было бы более чем удивительно, если бы от включения
Задолго до того времени, когда на берегах Тибра возникло поселение, вышеупомянутые рамны, тиции и луцеры, вероятно, имели сначала порознь, а потом совокупно укрепленные убежища на римских холмах, а свои поля обрабатывали живя в окрестных деревнях. Дошедшим от этих древнейших времен преданием может считаться тот «волчий праздник», который справлялся на Палатинском холме родом Квинктиев; это был праздник крестьян и пастухов, отличавшийся, как никакой другой, патриархальным простодушием своих незатейливых забав и, что замечательно, сохранившийся даже в христианском Риме долее всех других языческих празднеств. Из этих поселений впоследствии возник Рим. Об основании города в том собственном смысле этого слова, который усвоен народными сказаниями, конечно не может быть и речи: Рим был построен не в один день. Но стоит внимательного рассмотрения вопрос, каким путем Рим так рано достиг в Лациуме выдающегося политического значения, между тем как, судя по его географическому положению, следовало бы скорее ожидать противного. Местность, в которой находится Рим, и менее здорова и менее плодородна, чем местность большинства древних латинских городов. В ближайших окрестностях Рима плохо растут виноград и смоковница, и в них мало обильных источников, так как ни превосходный в других отношениях родник Камен, находившийся перед Капенскими воротами, ни тот Капитолийский источник, который был впоследствии открыт в Туллиануме, не отличались изобилием воды. К этому присоединяются частые разливы реки, у которой русло недостаточно покато, так что она не успевает изливать в море массы воды, стремительно ниспадающие с гор в дождливую пору, и потому затопляет и обращает в болота лежащие между холмами долины и низменности. Для поселенцев такая местность не имеет ничего привлекательного; еще в древние времена высказывалось мнение, что первые переселенцы не могли выбрать в столь благодатном краю такую нездоровую и неплодородную местность и что только необходимость или какая-нибудь другая особая причина должны были побудить их к основанию там города. Уже легенда сознавала странность такого предприятия: сказание об основании Рима альбанскими выходцами под предводительством альбанских княжеских сыновей Ромула и Рема есть не что иное, как наивная попытка со стороны древней квазиистории объяснить странное возникновение города в столь неудобном месте и вместе с тем связать происхождение Рима с общей метрополией Лациума. История должна прежде всего отбросить такие басни, выдаваемые за настоящую историю, а в действительности принадлежащие к разряду не очень остроумных выдумок; но ей, быть может, удастся сделать еще один шаг вперед и, взвесив особые местные условия, высказать определенную догадку не об основании города, а о причинах его быстрого и поразительного развития и его исключительного положения в Лациуме. Рассмотрим прежде всего древнейшие границы римской области. К востоку от нее находились города Антемны, Фидены, Цэнина, Габии, частью удаленные от ворот Сервиева Рима менее чем на одну немецкую милю; стало быть, границы округов должны были находиться подле самых городских ворот. С южной стороны мы находим на расстоянии трех немецких миль от Рима могущественные общины Тускула и Альбы, поэтому римская городская область, как кажется, не могла заходить в этом направлении далее Клуилиева рва, находившегося в одной немецкой миле от Рима. Точно так же и в юго-западном направлении граница между Римом и Лавинием находилась у шестого милевого камня. Между тем как римская территория была заключена в самые тесные границы со стороны континента, она, напротив того, исстари свободно тянулась по обоим берегам Тибра в направлении к морю, не встречая на всем протяжении от Рима до морского берега ни какого-либо старинного центра другого округа, ни каких-либо следов старых округовых границ. Правда, народные сказания, которым известно происхождение чего бы то ни было, объясняют нам, что принадлежавшие римлянам на правом берегу Тибра «семь деревень» (septem pagi) и значительные соляные копи, находившиеся близ устьев реки, были отняты царем Ромулом у жителей города Вейи и что царь Анк возвел предмостное укрепление на правом берегу Тибра, на так называемом Янусовом холме (Janiculum), а на левом берегу построил римский Пирей — портовый город при «устье» (Ostia). Но тому, что владения на этрусском берегу уже в глубокой древности входили в состав римской области, служит более веским доказательством находившаяся у четвертого милевого камня впоследствии проложенной к гавани дороги роща богини плодородия (Dea Dia), где в древности справлялся праздник римских земледельцев и где издавна же находился центр римского земледельческого братства; действительно, именно там с незапамятных времен жил род Ромилиев, бесспорно самый знатный среди всех римских родов; в то время Яникул был частью самого города, а Остия была колонией граждан, т. е. городским предместьем. И это не могло быть простой случайностью. Тибр был природным торговым путем Лациума, а его устье у бедного удобными гаванями прибрежья неизбежно должно было служить якорной стоянкой для мореплавателей. Сверх того, Тибр с древнейших времен служил для латинского племени оборонительной линией для защиты от нападений северных соседей. В качестве складочного места для занимавшихся речною и морскою торговлею латинов и в качестве приморской пограничной крепости Лациума Рим представлял такие выгоды, каких нельзя было найти ни в каком другом месте: он соединял в себе преимущества крепкой позиции и непосредственной близости к реке, господствовал над обоими берегами этой реки вплоть до ее устья, занимал положение одинаково удобное и для лодочников, спускавшихся вниз по Тибру или по Анио, и для мореплавателей (так как морские суда были в ту пору небольших размеров), а от морских разбойников доставлял более надежное убежище, чем города, расположенные непосредственно на берегу моря. Что Рим был обязан если не своим возникновением, то своим значением этим торговым и стратегическим преимуществам, ясно видно по многим другим указаниями, гораздо более веским, чем данные сказаний, которым придан вид исторической истины. Отсюда происходят очень древние сношения с городом Цере, который был для Этрурии тем же, чем был Рим для Лациума, а впоследствии сделался ближайшим соседом Рима и его собратом по торговле; отсюда объясняются и необыкновенное значение моста через Тибр и вообще та важность, которую придавали в римской общине постройке мостов; отсюда же понятно, почему галера была городским гербом. Отсюда вела свое начало старинная римская портовая пошлина, которая исстари взималась в Остийской гавани только с того, что привозилось для продажи (promercale), а не с того, что привозилось собственниками груза для его личного потребления (usuarium), и которая, стало быть, в сущности была налогом на торговлю. Отсюда, если мы заглянем вперед, объясняется сравнительно раннее появление в Риме чеканной монеты и торговых договоров с заморскими государствами. В этом смысле Рим действительно мог быть тем, за что его выдают народные сказания, — скорее искусственно созданным, чем возникшим сам собою городом и скорее самым юным, чем самым старым из латинских городов. Не подлежит сомнению, что местность уже была отчасти обработана, и как на Альбанских горах, так и на многих других возвышенностях Кампании уже стояли укрепленные замки в то время, когда на берегах Тибра возник пограничный рынок латинов. О том, чем было вызвано основание Рима — решением ли латинской федерации, гениальной ли прозорливостью всеми забытого основателя города, или естественным развитием торговых сношений, — мы не в состоянии высказать даже простой догадки. Но к этому взгляду на Рим как на рынок Лациума примыкает другое соображение. На заре истории Рим противопоставляется союзу латинских общин как единый замкнутый город. Латинское обыкновение жить в незащищенных селениях и пользоваться общим укрепленным замком только для празднеств или для собраний или в случае опасности стало исчезать в римском округе, по всей вероятности, гораздо ранее, чем в каком-либо другом месте Лациума. Причиной этого было не то, что римлянин перестал сам заниматься своим крестьянским двором или считать свою усадьбу за свой родимый кров, а то, что нездоровый воздух Кампании заставлял его переселяться на городские холмы, где он находил больше прохлады и более здоровый воздух; рядом с этими крестьянами там, должно быть, исстари часто селилось также многочисленное неземледельческое население, состоявшее и из пришельцев, и из туземцев. Этим объясняется густота населения древней римской территории, которая заключала в себе самое большое 5 1/2 квадратных миль частью болотистой и песчаной почвы, а между тем уже по древнейшим городским уставам выставляла гражданское ополчение из 3 300 свободных мужчин и, стало быть, насчитывала, по меньшей мере, 10 тысяч свободных жителей. Но этого еще мало. Кто знает римлян и их историю, тому известно, что своеобразный характер их общественной и частной деятельности объясняется их городским и торговым бытом и что их противоположность остальным латинам и вообще италикам была преимущественно противоположностью горожан и крестьян. Впрочем, Рим не был таким же торговым городом, как Коринф или Карфаген, потому что Лациум, в сущности, земледельческая страна, а Рим и был и оставался прежде всего латинским городом. Но то, чем отличался Рим от множества других латинских городов, должно быть, без сомнения, приписано его торговому положению и обусловленному этим положением духу его гражданских учреждений. Так как Рим служил для латинских общин торговым складочным местом, понятно, что наряду с латинским сельским хозяйством и даже преимущественно перед ним там сильно и быстро развивалась городская жизнь, чем и была заложена основа для его особого положения. Гораздо интереснее и гораздо легче проследить это торговое и стратегическое развитие города Рима, чем браться за бесплодный химический анализ древних общин, которые и сами по себе незначительны и мало отличаются одна от другой. Это городское развитие мы можем распознать в некоторой мере по указаниям предания о постепенно возникавших вокруг Рима валах и укреплениях, сооружение которых, очевидно, шло рука об руку с превращением римского общинного быта в городской.
Первоначальная городская основа, из которой в течение столетий вырастал Рим, обнимала, по достоверным свидетельствам, только Палатин, который в более позднюю пору назывался также четырехугольным Римом (Roma quadrata), потому что Палатинский холм имеет форму правильного четырехугольника. Ворота и стены этого первоначального городского кольца были видны еще во времена империи; даже нам хорошо известно, где находились двое из этих ворот — Porta Romana подле S. Giorgio in Velabro и Porta Mugionis подле арки Тита, а палатинскую стену описал по личному осмотру Тацит по крайней мере с тех ее сторон, которые обращены к Авентину и к Целию. Многочисленные следы указывают на то, что именно здесь находились центр и первоначальная основа городского поселения. На Палатине находился священный символ этой основы — так называемая «священная яма» (mundus), куда каждый из первых поселенцев клал запасы всего, что нужно в домашней жизни, и, сверх того, комок дорогой ему родной земли. Кроме того, там находилось здание, в котором собирались все курии — каждая у своего собственного очага — для богослужения и для других целей (curiae veteres). Там же находилось здание, в котором собирались «скакуны» (curia saliorum) и в котором хранились в то же время священные щиты Марса, святилище «волков» (lupercal) и жилище юпитерова жреца. На этом холме и подле него сосредоточивались все народные сказания об основании города; там представлялись взорам верующих в эти сказания: покрытое соломой жилище Ромула, пастушья хижина его приемного отца Фаустула, священная смоковница, к которой был прибит волнами короб с двумя близнецами, кизиловое дерево, которое выросло из древка копья, брошенного в городскую стену основателем города с Авентинского холма через лощину цирка, и другие такого же рода святыни. О храмах в настоящем смысле этого слова еще не имели понятия в ту пору, а потому и на Палатине не могло быть остатков от таких памятников древности. Но центры общинных сборищ не оставили после себя никаких следов по той причине, что были рано перенесены оттуда в другие места; можно только догадываться, что открытое место вокруг священной ямы (mundus), впоследствии названное площадью Аполлона, было самым древним сборным пунктом граждан и сената, а на поставленных над ним подмостках устраивались древнейшие пиршества римской общины. Напротив того, в «празднестве семи холмов» (septimontium) сохранилось воспоминание о более обширном поселении, постепенно образовавшемся вокруг Палатина; там появились одни вслед за другими новые предместья, из которых каждое было обнесено особой, хотя и не очень крепкой, оградой и примыкало к первоначальной городской стене Палатина точно так, как в топях к главной плотине примыкают другие, второстепенные. В число «семи холмов» входили: сам Палатин; Цермал — склон Палатина к той низменности (velabrum), которая тянется по направлению к реке между Палатином и Капитолием; Велия — хребет холма, соединяющий Палатин с Эсквилином и впоследствии почти совершенно застроенный императорами; Фагутал, Оппий и Циспий — три возвышенности Эсквилина; наконец Сукуза, или Субура, — крепость, заложенная ниже S. Pietro in Vincolis, на седловине между Эсквилином и Квириналом и вне земляного вала, защищавшего новый город на Каринах. По этим, очевидно, постепенно возникавшим пристройкам можно до некоторой степени ясно проследить самую древнюю историю палатинского Рима, в особенности если иметь при этом в виду сервиево разделение Рима на кварталы, основанное на этом более древнем разделении города на части. Палатин был первоначальным центром римской общины — самой древней и первоначально единственной ее оградой; городское поселение возникло в Риме, как и повсюду, не внутри замка, а под его стенами; оттого-то самые древние из известных нам поселений, впоследствии составлявшие в сервиевом разделении города кварталы первый и второй, были расположены вокруг Палатина. Примером этого могут служить поселение, образовавшееся на склоне Цермала к Тускской дороге (в названии которой, вероятно, сохранилось воспоминание об оживленных торговых сношениях между церитами и римлянами, существовавших еще в ту пору, когда город занимал один Палатинский холм), и поселение на Велии; эти два пригорода впоследствии образовали в сервиевом городе вместе с крепостным холмом один квартал. В состав позднейшего второго квартала входили: предместье на Целийском холме, вероятно занимавшее лишь самый внешний выступ этого холма над Колизеем; предместье на Каринах, т. е. на том возвышении, которое образует склон Эсквилина к Палатину; наконец долина и передовое укрепление Субуры, от которой и весь квартал получил свое название. Эти два квартала и составляли первоначальный город, а его Субуранский квартал, тянувшийся под крепостным холмом примерно от арки Константина до S. Pietro in Vincolis и по лежащей внизу долине, был, как кажется, более значительным и, быть может, более древним, чем поселения, включенные Сервием в Палатинский округ, так как первый предшествует второму в списке кварталов. Замечательным памятником противоположности этих двух частей города служит один из самых древних священных обычаев позднейшего Рима, заключавшийся в том, что на Марсовом поле ежегодно приносили в жертву октябрьского коня: жители Субуры до очень поздней поры состязались на этом празднике с жителями священной улицы из-за лошадиной головы, и, смотря по тому, на какой стороне оставалась победа, эту голову прибивали гвоздями или к Мамилиевой башне (местонахождение которой неизвестно) в Субуре, или к царскому дому у подножья Палатина. В этом случае обе половины древнего города состязались между собою на равных правах. Стало быть, Эсквилии, название которых в сущности делало излишним употребление слова Карины, были на самом деле тем, чем назывались, т. е. внешними постройками (exquiliae подобно inquilinus от colere), или городским предместьем; при позднейшем разделении города они вошли в состав третьего квартала, который всегда считался менее значительным, чем субуранский и палатинский. Быть может, и другие соседние высоты, как например Капитолий и Авентин, были также заняты общиной семи холмов; это видно главным образом из того, что уже в ту пору существовал (чему служит вполне достаточным доказательством одно существование понтификальной коллегии) тот «мост на сваях» (pons sublicius), для которого служил естественным мостовым устоем тибрский остров; не следует оставлять без внимания и тот факт, что мостовое укрепление находилось на этрусском берегу, на возвышении Яникула; но община не включала этих мест в кольцо своих укреплений. Сохранившееся до поздней поры в богослужебном уставе правило, что мост должен быть сложен без железа, из одного дерева, очевидно имело первоначально ту практическую цель, что требовался летучий мост, который можно было во всякое время легко сломать или сжечь; отсюда видно, как долго римская община не могла рассчитывать на вполне обеспеченное и непрерывное обладание речной переправой. Мы не имеем никаких указаний на какую-либо связь между этими постепенно выраставшими городскими поселениями и теми тремя общинами, на которые римская община в государственно-правовом отношении распадалась с незапамятных времен. Так как рамны, тиции и луцеры, по-видимому, первоначально были самостоятельными общинами, то следует полагать, что каждая из них первоначально селилась самостоятельно. Но на семи холмах они конечно не отделялись одна от другой особыми оградами, а все, что было на этот счет выдумано в старину или в новое время, должно быть отвергнуто разумным исследователем наряду с забавными сказками о Тарпейской скале и о битве на Палатинском холме. Скорее можно предположить, что оба квартала древнейшего города — Субура и Палатин, равно как тот квартал, который состоял из предместий, были разделены на три части между рамнами, тициями и луцерами; с этим можно было бы поставить в связь и тот факт, что в субуранской и палатинской частях города, равно как во всех позже образовавшихся его кварталах, находилось по три пары Аргейских храмов. Палатинский семихолмный город, быть может, имел свою историю, но до нас не дошло о нем никаких других сведений, кроме только того, что он действительно существовал. Но подобно тому как падающие с деревьев листья подготовляют почву к новой весне, хотя за их падением и не следит человеческий глаз, так и этот исчезнувший семихолмный город подготовил почву для исторического Рима.
Но не один палатинский город издревле занимал то пространство, которое было впоследствии обнесено сервиевыми стенами; в непосредственном с ним соседстве стоял напротив другой город — на Квиринале. «Древний замок» (Capitolium vetus) со святилищами Юпитера, Юноны и Минервы и с тем храмом богини «верного слова», в котором публично выставлялись
Итак, жившие на Палатине нагорные римляне и жившие на Квиринале римляне с холмов стояли в ту пору во главе римского общинного устройства, составляя две отдельных общины, которые без сомнения часто враждовали между собою и в этом отношении имели некоторое сходство с теперешними римскими монтиджанами и трастеверинами. Что семигорная община исстари была могущественнее квиринальской, надежно доказывается и более широкими размерами ее новостроек и предместий и тем второстепенным положением, которым прежние римляне с холмов принуждены были довольствоваться в позднейшем сервиевом городском устройстве. Но и внутри палатинского города едва ли успели вполне объединяться его различные составные части. О том, как Субура и Палатин ежегодно состязались между собою из-за лошадиной головы, уже было упомянуто ранее; но и обитатели каждой возвышенности, даже члены каждой курии (в ту пору еще не было общего городского очага, а очаги у каждой курии были особые, хотя и стояли один подле другого), вероятно, сильнее сознавали свою обособленность, чем свое единство, так что Рим был скорее совокупностью городских поселений, чем цельным городом. По многим следам можно полагать, что даже жилища древних могущественных фамилий были укреплены так, что были способны защищаться от нападений, и, стало быть, нуждались в защите. Величественная стена, постройка которой приписывается царю Сервию Туллию, впервые окружила одной оградой не только два города, стоявшие на Палатине и на Квиринале, но и не входившие в черту этих городов возвышенности Капитолия и Авентина, и таким образом был создан новый Рим, Рим мировой истории. Но прежде чем столь грандиозное предприятие могло быть выполнено, должно было совершенно измениться положение Рима среди всего окрестного населения. В древнейшую эпоху истории латинского племени, когда торговые сношения отсутствуют и не совершается никаких событий, землепашец — житель семи римских холмов — ничем не отличался от землепашца любой другой части территории, занимаемой латинским племенем. Единственным зачатком более прочных поселений являлись тогда укрепленные убежища на вершинах гор, в обычное время пустовавшие. В более позднюю эпоху — эпоху расцвета города, раскинувшегося на Палатине и внутри «семи оград», — происходило освоение римской общиной устьев Тибра. В этот именно период латинское племя выходит на путь оживления торговых сношений и развития городской культуры, особенно в самом Риме. Эта эпоха отмечена также укреплением политических связей как внутри отдельных государств, так и в Латинском союзе в целом. Создание же единого крупного города — появление укреплений царя Сервия — соответствует той эпохе, когда город Рим начал свою борьбу за господство в Латинском союзе и в конце концов вышел из этой борьбы победителем.
ГЛАВА V
ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ СТРОЙ РИМА.
Отец и мать, сыновья и дочери, двор и жилища, слуги и утварь — вот те естественные элементы, из которых слагается домашний быт повсюду, где полигамия не уничтожила настоящего значения матери семейства. Способные к более высокой культуре народы расходятся между собой в том, что сознают и регулируют эти естественные различия то поверхностнее, то глубже, то преимущественно с их нравственной стороны, то преимущественно с их юридической стороны, но ни один из них не может равняться с римлянами в ясном и неумолимо строгом проведении тех юридических основ, которые намечены самой природой.
Семья, т. е. достигший за смертью отца полноправности свободный мужчина вместе с женой, которую торжественно сочетали с ним священнослужители для совместного пользования водой и огнем путем принесения в жертву хлеба с солью (confarreatio), также их сыновья и сыновья их сыновей вместе со своими законными женами, их незамужние дочери и дочери их сыновей, равно как все принадлежащее кому-либо из них имущество, — было одним нераздельным целым, в которое не входили только дети дочерей, так как если эти дети были прижиты в браке, то принадлежали к семейству мужа, если же были прижиты вне брака, то не принадлежали ни к какому семейству. Собственный дом и дети являлись для римского гражданина целью и сутью жизни. Смерть не считалась несчастьем, потому что она неизбежна, но вымирание семейства или тем более вымирание целого рода считалось бедствием даже для общины, которая поэтому исстари доставляла бездетным людям возможность избегать такого горя посредством законного усыновления чужих детей. Римская семья исстари носила в себе условия высшей культуры благодаря тому, что взаимное положение ее членов было основано на нравственных началах. Главой семьи мог быть только мужчина; хотя женщина и не отставала от мужчины в том, что касалось приобретения собственности и денег (дочь получала одинаковую долю наследства с братьями, мать — одинаковую долю наследства с детьми), но она всегда и неизбежно принадлежала дому, а не общине и в этом доме также неизбежно находилась в подчинении: дочь подчинялась отцу, жена — мужу 22 , лишившаяся отца незамужняя женщина — своим ближайшим родственникам мужского пола и этим родственникам, а не царю была при случае подсудна. Но внутри дома жена была не служанкой, а госпожой. Освобожденная от перемалывания зернового хлеба и кухонной стряпни, которые, по римским понятиям, были делом челяди, она посвящала себя только надзору за служанками и своему веретену, которое было для женщины тем же, чем был плуг для мужчины 23 . Римский народ так же цельно и глубоко сознавал нравственные обязанности родителей к детям и считал преступным того отца, который не заботился о своих детях или развращал их, или даже только растрачивал им во вред свое состояние. Но в правовом отношении семьей безусловно руководила и управляла всемогущая воля отца семейства (pater familias). Перед ним было бесправно все, что входит в сферу домашнего быта: вол и невольник и нисколько не менее жена и дети. Как девушка становится законною женою мужчины по его свободному выбору, так точно от его свободной воли зависит воспитывать или не воспитывать детей, которых родит ему жена. Это воззрение не вытекает из равнодушия к семейству, напротив того, римский народ был проникнут глубоким и искренним убеждением, что обзаводиться своим домом и производить на свет детей — нравственная обязанность и гражданский долг. Едва ли не единственным примером пособия, выдававшегося в Риме на общинный счет, было то постановление, что отец, у которого родилась тройня, имел право на вспомоществование; а как смотрели римляне на тех, кто бросал своих детей немедленно после их рождения, видно из того, что было запрещено бросать сыновей, за исключением родившихся уродами, и в крайнем случае лишь первую дочь. Но как бы ни казалось вредным для общества бросание только что родившихся детей, это запрещение скоро превратилось из угрозы наказания в угрозу религиозного проклятия, так как прежде всего существовало правило, что отец — неограниченный властелин в своем доме. Отец семейства не только держал всех домашних в самом строгом повиновении, но также имел право и был обязан чинить над ними суд и расправу и по своему усмотрению подвергать их телесным наказаниям и смертной казни. Взрослый сын мог завести свое особое хозяйство или, как выражались римляне, получить от отца в собственность «свой скот» (peculium), но по закону все, что приобреталось членами семьи, собственным ли трудом или в виде подарка от постороннего лица, в отцовском доме или в своем собственном, составляло собственность отца, и, пока отец был жив, подчиненное ему лицо не могло приобретать собственности и потому не могло ничего отчуждать иначе как по поручению отца и никогда не могло получать никакого наследства. В этом отношении жена и дети стояли совершенно в одном ряду с рабами, которым также нередко дозволялось обзаводиться собственным хозяйством и которые также могли отчуждать по поручению господина. Отец даже мог передавать постороннему лицу в собственность как своего раба, так и своего сына; если покупатель был чужеземец, то проданный ему сын становился его рабом, если же он был римлянин, то этот сын по крайней мере заменял ему раба, так как римлянин не мог быть рабом другого римлянина. Власть отца и мужа была ограничена только тем, что некоторые из самых возмутительных ее злоупотреблений подвергались как установленному законом наказанию, так и религиозному проклятию; так, например, кроме упомянутого ранее ограничения отцовского права бросать новорожденных детей наказание угрожало тому, кто продавал свою законную жену или своего женатого сына, а семейным обычаем было установлено, что при отправлении домашнего правосудия отец и в особенности муж не могли выносить обвинительного приговора над своими детьми и над своей женой, не посоветовавшись предварительно как со своим ближайшими кровными родственниками, так и с родственниками своей жены. Но этот обычай не был правовым ограничением отцовской власти, так как призванные к участию в домашнем суде кровные родственники не разделяли судейских прав отца семейства, а только служили ему советниками. Власть главы семейства не только была по своей сущности неограниченной и неответственной ни перед кем на земле, но пока этот владыка дома был жив, она также была неизменной и несокрушимой. По греческим законам, точно так же как и по германским, взрослый и фактически самостоятельный сын считался и юридически независимым от своего отца; но власть римского отца семейства при его жизни не могли уничтожить ни его преклонные лета, ни его безумие, ни даже его собственная свободная воля. Могла только произойти замена одного властелина другим, так как ребенок мог перейти путем усыновления под власть другого отца, а вступившая в законный брак дочь переходила из-под власти отца под власть мужа, переходила от отцовского рода и из-под охраны богов отца в род мужа и под охрану его богов, поступая в такую же зависимость от мужа, в какой прежде находилась от отца. По римскому праву, рабу было легче освободиться из-под власти господина, чем сыну из-под власти отца. Освобождение первого было дозволено еще в раннюю пору и сопровождалось исполнением несложных формальностей, а освобождение второго сделалось возможным лишь гораздо позднее и притом далеким окольным путем. Даже в случае, если господин продал своего раба или отец своего сына, а покупатель отпустил того или другого на волю, раб получал свободу, а сын снова поступал под отцовскую власть. Таким образом, вследствие неумолимой последовательности, с которою римляне обставили власть отца и мужа, эта власть превратилась в настоящее право собственности. Однако, несмотря на то, что власть отца семейства над женою и детьми имела большое сходство с его властью над рабами и над домашним скотом, члены семьи все-таки резко отличались от семейной собственности не только фактически, но и юридически. Кроме того что власть главы семейства была действительной только внутри дома, она была сама по себе преходящей и имела в некоторой мере представительный характер. Жена и дети существовали не исключительно для отца семейства, как собственность существует только для собственника и как в деспотическом государстве подданные существуют только для монарха; они, правда, также были предметом права, но они вместе с тем имели и свои собственные права — были лицами, а не вещами. Только их права оставались без практического применения, потому что для единства семьи было необходимо, чтобы она управлялась только одним представителем. Но, когда глава семейства умирал, сыновья становились само собой во главе своих семейств и в свою очередь получали над женами, детьми и имуществом такие же права, какие имел над ними самими их отец. Юридическое же положение раба нисколько не изменялось вследствие смерти его господина.
Единство семьи было так крепко, что даже смерть главы не вполне его уничтожала. Потомки, сделавшиеся самостоятельными вследствие этой смерти, все-таки считали себя во многих отношениях за одно целое; это обнаруживалось в порядке наследования и во многих других случаях, в особенности при установлении положения вдовы и незамужних дочерей. Так как по самым древним римским понятиям женщина была неспособна пользоваться властью ни над другими, ни над самой собою, то власть над нею или — по более мягкому выражению — опека (tutela) над нею по-прежнему принадлежала ее семье и переходила от умершего главы семейства к ближайшим членам семьи мужского пола, т. е. власть над матерью переходила к ее сыновьям, власть над сестрами — к их братьям. Таким образом, раз основанная семья не переставала существовать до тех пор, пока не вымирало мужское потомство ее основателя. Но связь одного поколения с другим конечно мало-помалу ослабевала, и в конце концов даже становилось невозможным доказать первоначальное единство их происхождения. На этом и только на этом основано отличие семьи от рода или, по римскому выражению, агнатов от родичей. Под этими обоими выражениями разумеется мужская линия. Но семья заключает в себе тех только индивидов, которые в состоянии доказать свое происхождение от одного общего родоначальника, восходя от одного поколения к другому, а род заключает в себе и тех, кто в состоянии доказать только свое происхождение от одного общего предка, но не в состоянии в точности указать всех промежуточных членов рода и, стало быть, степени родства. Это очень ясно выражается в римских именах, как например когда говорится: «Квинт, сын Квинта, внук Квинта и так далее… Квинтиев»; здесь семейная связь сохраняется, пока каждый из восходящих членов семейства обозначается отдельно, а с той минуты, как она прерывается, ее дополняет род, т. е. происхождение от одного общего предка, оставившего всем своим потомкам в наследство название детей Квинта.
К этим крепко замкнутым и соединенным под властью одного господина семьям или же к происшедшим от их разложения семейным и родовым единицам также принадлежали и другие люди — не гости, т. е. не члены других однородных обществ, временно пребывавшие в чужом доме, и не рабы, считавшиеся по закону не членами семейства, а его собственностью, но люди не менее зависимые (clientes от cluere), т. е. такие, которые, не будучи свободными гражданами какой-либо общины, тем не менее живут в общине и пользуются свободой благодаря чьему-либо покровительству. Сюда принадлежали частью люди, покинувшие свою родину и нашедшие убежище у какого-нибудь иноземного покровителя, частью те рабы, по отношению к которым их господин временно отказался от пользования своими правами и которым он даровал фактическую свободу. Эти отношения в их своеобразии не были такими же строго юридическими, как отношения к гостю; клиент оставался несвободным человеком, для которого неволя смягчалась данным ему честным словом и обычаями. Оттого-то домашние клиенты и составляли вместе с настоящими рабами домашнюю челядь (familia), зависевшую от произвола гражданина (patronus или patricius), оттого-то самые древние постановления предоставляли гражданину право отбирать имущество клиента частью или сполна, в случае надобности снова обращать клиента в рабство и даже наказывать его смертью; фактическое же различие между рабом и клиентом состояло в том, что этими правами господина не так легко было пользоваться во всем их объеме в отношении клиентов, как в отношении настоящих рабов, и что, с другой стороны, нравственная обязанность господина заботиться о его собственных людях и быть их заступником получила более важное значение по отношению к клиентам (фактически поставленным в положение более свободных людей), нежели по отношению к рабам. Фактическая свобода клиента должна была близко подходить к юридической, в особенности в том случае, когда отношения между клиентом и его патроном не прерывались в течение нескольких поколений: в самом деле, если отпустивший на волю и отпущенник оба умерли, то было бы вопиющей несправедливостью, если бы потомки первого потребовали права собственности над потомками второго. Таким образом, даже в доме римского отца семейства образовался особый круг зависимых свободных людей, которые отличались от рабов так же, как и от равноправных членов рода.
Этот римский дом послужил основой для римского государства как в его составных элементах, так и в его внешней форме. Народная община образовалась из заметного и во всех других случаях соединения древних родов Ромилиев, Волтиниев, Фабиев и так далее, а римская территория образовалась из соединения принадлежавших этим родам земельных участков; римским гражданином был тот, кто принадлежал к какому-либо из этих родов. Всякий брак, заключенный в этой среде с соблюдением обычных формальностей, считался законным римским браком и сообщал детям право гражданства; а дети, родившиеся от незаконных браков или вне брака, исключались из общинного союза. Римские граждане называли себя «отцовскими детьми» (patricii) именно потому, что только они одни юридически имели отца. Роды вошли в состав государства такими, какими прежде были, со всеми принадлежавшими к ним семьями. Семейные и родовые круги не утратили своего существования и внутри государства, но положение, которое занимали в них отдельные лица, не имело значения перед государством, так что сын стоял в семействе ниже отца, а по своим политическим обязанностям и правам наравне с ним. Положение домочадцев естественно изменилось в том отношении, что вольноотпущенники и клиенты каждого патрона были терпимы ради него в целой общине; хотя и они считались состоявшими под покровительством того семейства, к которому принадлежали, но на самом деле оказывалось, что домочадцы членов общины не могли быть вполне устранены от богослужения и от общественных празднеств, несмотря на то, что они, конечно, не имели настоящих гражданских прав и не несли настоящих гражданских обязанностей. Это было еще более заметно на тех, кто состоял под покровительством всей общины. Таким образом, государство состояло, как и дом частного человека, из коренных и из пришлых людей, из граждан и из обитателей.