Моммзен Т. История Рима.

Моммзен Теодор

Многие италийские города получили право римского гражданства, но это было сопряжено с известным унижением; новые граждане поставлены были по отношению к старым примерно в такое же положение, как вольноотпущенники к свободнорожденным. Предоставление латинского права городам между р. По и Альпами скорее раздражило, чем удовлетворило их. И, наконец, значительная и отнюдь не худшая часть италиков, все восставшие и затем покоренные города, не получили права римского гражданства. Мало того, в отношении этой категории даже не восстановили формально старых договоров, аннулированных восстанием, в лучшем случае восстанавливали их лишь в виде милости с возможностью отмены их по своему усмотрению ⁶⁹ . Ограничение в праве подачи голосов было тем более обидно, что при тогдашнем составе комиций оно было политически бессмысленно; лицемерная заботливость правительства о незапятнанной чистоте избирателей должна была казаться смешной всякому беспристрастному человеку. Но все эти ограничения были опасны тем, что открывали демагогам широкую возможность преследовать свои цели, принимая на себя роль защитников более или менее справедливых требований новых граждан и тех италиков, которые не получили права римского гражданства.

Эти половинчатые уступки, проникнутые духом недоброжелательства, должны были казаться недостаточными не только новым гражданам и тем, которые были совершенно лишены прав, но также и наиболее дальновидной части аристократии. Кроме того, она болезненно

ощущала отсутствие в ее рядах многих выдающихся представителей ее, приговоренных к изгнанию Вариевой комиссией. Они были осуждены не народным постановлением, а судом присяжных; но тем труднее было вернуть их из изгнания, ибо народное постановление, даже носящее характер судебного решения, можно было без всяких опасений отменить другим народным постановлением, но отмена приговора присяжных народом была бы, по мнению этих лучших представителей аристократии, весьма опасным прецедентом. Таким образом, ни умеренные, ни крайние не были довольны исходом италийского кризиса.

Еще сильнее было негодование старого полководца. Марий отправился на италийскую войну с новыми надеждами, а вернулся домой не по своей воле, с сознанием, что за новые заслуги ему достались лишь новые горькие обиды. Он вернулся с горьким чувством, что враги уже не боятся его и ни во что его не ставят. И вот сердце его стал точить червь, жажда мщения. О нем можно сказать то же, что о новых гражданах и о совершенно исключенных из римской общины: при всей его неспособности и беспомощности его популярное имя могло сделаться опасным орудием в руках демагога.

К этим элементам политических потрясений присоединялся быстрый упадок старых воинских нравов и военной дисциплины. Семена, посеянные допущением пролетариев в армию, развивались с убийственной быстротой. Деморализации армии содействовали условия союзнической войны, когда на военную службу допускались все способные носить оружие, а главное, когда политическая пропаганда проникала прямым путем в главную квартиру и в солдатскую палатку. Результаты не замедлили обнаружиться в ослаблении всех уз военной иерархии. Во время осады города Помпей солдаты осаждающей армии заподозрили в измене своего начальника, консуляра Авла Постумия Альбина, и убили его камнями и дубинами. А главнокомандующий Сулла ограничился тем, что обратился к солдатам с призывом загладить своим мужеством перед неприятелем воспоминание о случившемся. Зачинщиками этого убийства были солдаты флота, издавна самая распущенная воинская часть. Их примеру скоро последовал отряд легионеров, набранный преимущественно из городской черни. Подстрекаемые одним из героев форума Гаем Титием, легионеры покушались на жизнь консула Катона. Случай спас на этот раз консула; Титий был арестован, но не понес никакого наказания. Когда вскоре после того Катон погиб в бою, виновниками его гибели считали его собственных офицеров и особенно Гая Мария Младшего. Нельзя установить, справедливы ли эти обвинения или нет.

К этому начинающемуся политическому и военному кризису присоединился, быть может, еще более опасный экономический кризис. Он ударил по римским капиталистам в результате союзнической войны и волнений в Азии. Должники не имели возможности уплачивать даже проценты, но кредиторы были беспощадны. Тогда должники обратились к соответствующей судебной инстанции, к городскому претору Аселлиону с просьбой об отсрочке для того, чтобы они могли продать свое имущество (I, 286); одновременно они откопали старые забытые законы о ростовщичестве и потребовали возвращения им в четырехкратном размере взысканных с них вопреки закону процентов. Аселлион пошел на это, признав за буквой закона преимущество перед фактически существующим правом, и дал законный ход этим искам. Тогда озлобленные кредиторы, под предводительством народного трибуна Луция Кассия, собрались на форуме, напали на претора и убили его в тот момент, когда он в жреческом одеянии совершал жертвоприношение перед храмом Согласия. По поводу этого злодеяния не было даже произведено следствия (665) [89 г.]. С другой стороны, среди должников шли толки о том, что страдания народной массы могут облегчить лишь «новые счетные книги», т. е. аннулирование в законодательном порядке всех существующих долговых обязательств. Повторилось в точности то же самое, что уже происходило в Риме во время борьбы сословий: снова капиталисты в союзе с пристрастной аристократией повели войну и процессы против угнетенной массы и умеренной партии, призывавшей к смягчению строгой нормы закона. Рим снова очутился на краю той пропасти, в которую доведенный до отчаяния должник увлекает за собой кредитора. Но с тех пор обстановка изменилась; вместо простых нравов и морали большого крестьянского города, каким был старый Рим, — разноплеменная столица и деморализация, охватившая все слои общества, от принца до нищего. Все недостатки стали глубже, острее, грознее. Союзническая война восстановила друг против друга все находившиеся в брожении политические и социальные элементы и создала почву для новой революции. Взрыв этой революции был вызван случайностью.

В 666 г. [88 г.] народный трибун Публий Сульпиций Руф выступил перед народом со следующими предложениями: лишить сенаторского звания всех сенаторов, задолжавших более 2 000 денариев; разрешить возвращение на родину гражданам, осужденным судами присяжных, которые не были свободны в своих решениях; распределить новых граждан по всем трибам и равным образом предоставить вольноотпущенникам право голоса во всех трибах. Эти предложения в устах такого человека явились отчасти неожиданностью.

Публий Сульпиций Руф (родился в 630 г. [124 г.]) был обязан своим политическим влиянием не столько знатности происхождения, обширным связям и полученному по наследству богатству, сколько своему исключительному ораторскому таланту, в котором никто из его сверстников не мог с ним сравняться. Могучий голос, резкие, иногда театральные жесты, бурный поток его речи увлекали даже тех, кого они не убеждали. По своей партийной принадлежности он с самого начала стоял на стороне сената, и его первым выступлением на политической арене (659) [95 г.] было обвинение Норбана, которого смертельно ненавидела правящая партия. Среди консерваторов он принадлежал к фракции Луция Красса и Ливия Друза. Мы не знаем, что побудило его добиваться в 666 г. [88 г.] должности народного трибуна и выступить с этой целью из патрициата. Консерваторы преследовали его, как и всю умеренную партию, преследовали его как революционера, но, кажется, это не сделало Сульпиция революционером, и он отнюдь не стремился к свержению существующего строя в духе Гая Гракха. Скорее можно предположить, что Сульпиций, как единственный из видных членов партии Красса и Друза, уцелевший среди бури судебных преследований, поднятых Варием, считал своим долгом закончить дело, начатое Друзом, и добиться окончательного устранения существующих еще ограничений в правах новых граждан; для этого ему нужно было стать народным трибуном. Из его деятельности в качестве трибуна известны факты, прямо противоположные демагогическим тенденциям. Так например, своим протестом он помешал одному из своих сотоварищей по трибунату отменить с помощью народного постановления приговоры присяжных, вынесенные на основании закона Вария. А когда бывший эдил Гай Цезарь противозаконно, не быв еще претором, выставил свою кандидатуру в консулы в 667 г. [87 г.], по-видимому, с расчетом добиться потом назначения главнокомандующим в Азию, избранию его всех решительнее и резче противился Сульпиций. Итак, Сульпиций совершенно в духе Друза требовал от себя и от других прежде всего соблюдения конституции. Но как и Друз, он не мог примирить непримиримое, не мог провести строго законным путем задуманные им перемены; они были сами по себе разумны,

но согласия на них никогда нельзя было бы добиться добром от огромного большинства старых граждан. Несомненно, здесь сыграл важную роль разрыв с могущественным родом Юлиев, один из членов которого, брат Гая, консуляр Луций Цезарь, пользовался очень большим влиянием в сенате, и с примыкающей к этому роду фракцией аристократии: вспыльчивый Сульпиций, под влиянием личного раздражения, зашел далее своих первоначальных намерений.

Однако по своему характеру законы, внесенные Сульпицием, не противоречат ни его личному облику, ни его прежней партийной позиции. Предложение уравнять в правах новых граждан со старыми в сущности частично повторяло законы Друза в пользу италиков и, так же как и друзовский закон, отвечало требованиям разумной политики. Возвращение изгнанников, осужденных вариевскими присяжными, нарушало, правда, принцип неотменяемости приговора присяжных, в защиту которого еще недавно выступил активно сам Сульпиций. Но эта мера прежде всего приносила пользу сотоварищам Сульпиция по партии, умеренным консерваторам. Можно понять, что человек с таким горячим характером, как Сульпиций Руф, при первом своем выступлении решительно боролся против этой меры, а потом, раздраженный сопротивлением, сам предложил ее. Мера против чрезмерной задолженности сенаторов, несомненно, объясняется тем, что последний финансовый кризис выявил разорение правящих семей при всем их внешнем блеске. Эта мера, конечно, тягостная, тем не менее соответствовала правильно понятым интересам аристократии. В результате закона Сульпиция из сената должны были бы уйти все те лица, которые не были в состоянии быстро ликвидировать свои долги; устранение заведомо продажного сенатского сброда ослабило бы интриги, расцветавшие главным образом на почве чрезмерной задолженности многих сенаторов и вытекавшей отсюда зависимости от богатых коллег. Впрочем, мы не отрицаем, что если бы Руф не был в личной вражде с главарями господствующей сенатской клики, он не предложил бы столь решительной и столь позорной для сената чистки. Наконец, мера в пользу вольноотпущенников была, очевидно, предложена с целью обеспечить Сульпицию господство над уличной толпой; но сама по себе она была достаточно обоснована и совместима с аристократическим строем. С тех пор как вольноотпущенников стали привлекать к военной службе, их требование права голоса было обоснованным, так как право голоса и военная служба всегда были связаны между собой. А главное, при политическом ничтожестве комиций не имело большого политического значения, выведут ли в это болото еще одну клоаку. Неограниченное допущение вольноотпущенников не уменьшило бы, а, напротив, увеличило бы для олигархии возможность управлять через комиции; ведь весьма значительная часть вольноотпущенников находилась в личной и экономической зависимости от правящих семей. При умелом использовании новых избирателей правительство могло бы еще больше, чем прежде, держать выборы в своих руках. Правда, эта мера, как и всякая другая политическая льгота для пролетариата, шла вразрез с тенденциями той части аристократии, которая желала реформ. Но вряд ли она имела и для Руфа иное значение, кроме того, которое Друз придавал своему хлебному закону: она была для него средством привлечь на свою сторону пролетариат, чтобы с его помощью сломить сопротивление задуманным действительно общеполезным реформам. Нетрудно было предвидеть, что это сопротивление будет очень упорно, что недалекая аристократия и недалекая буржуазия будут и теперь, после подавления восстания, проявлять ту же тупоумную зависть, что и до восстания, что большинство всех партий будет втайне или открыто считать все сделанные в минуту опасности половинчатые уступки неразумной слабостью и будет страстно противиться всякому расширению этих уступок. Пример Друза показал, к чему приводят попытки провести консервативные реформы, полагаясь исключительно на сенатское большинство. Вполне понятно, что друг и единомышленник Друза пытался осуществить аналогичные планы путем оппозиции этому большинству и в демагогической форме. Поэтому Руф не стремился привлечь на свою сторону сенат с помощью приманки судов присяжных. Он нашел более надежную опору в вольноотпущенниках и в первую очередь в вооруженной свите, которая сопровождала его на улицах и на форуме. По рассказам его врагов, в эту свиту входили 3 000 специально нанятых людей и «антисенат» в составе 600 молодых людей из высших классов общества.

Законы Сульпиция действительно встретили самое решительное сопротивление со стороны сенатского большинства. Первым делом, чтобы выиграть время, это большинство побудило консулов Луция Корнелия Суллу и Квинта Помпея Руфа, заклятых врагов демагогии, устроить чрезвычайные религиозные празднества, во время которых народные собрания прекращались.

В ответ на это Сульпиций спровоцировал уличные беспорядки, во время которых в числе других жертв погиб молодой Квинт Помпей (сын одного из консулов и зять другого), и жизнь обоих консулов подверглась серьезной опасности. По рассказам, Сулла спасся только благодаря тому, что Марий укрыл его в своем доме. Правительство было вынуждено уступить. Сулла согласился отменить объявленные празднества, и законы Сульпиция были приняты. Однако судьба их еще не была обеспечена. В столице аристократия могла считать себя побежденной, но теперь в Италии — впервые после начала революции — появилась новая сила, с которой нельзя было не считаться: две сильные и победоносные армии проконсула Страбона и консула Суллы.

Политическая позиция Страбона была двусмысленна. Зато Сулла, хотя отступил на миг перед прямым насилием, действовал в полном согласии с большинством сената; отменив празднества, он немедленно отправился в Кампанию к своей армии. Терроризировать безоружного консула дубинами головорезов или беззащитную столицу мечами легионеров — в конце концов это было одно и то же. Сульпиций предполагал, что его противник воспользуется имеющейся у него теперь возможностью ответить насилием на насилие и вернется в столицу во главе своих легионов, чтобы свергнуть консервативного демагога вместе с его законами. Возможно, что он ошибался. Сулла желал войны с Митридатом, а столичные политические дрязги внушали ему отвращение. При его своеобразном индифферентизме и беспримерной политической беспечности, весьма вероятно, что он вовсе не замышлял государственного переворота, которого ожидал от него Сульпиций, и если бы ему не помешали, отправился бы со своей армией в Азию тотчас после взятия Нолы, которую он в то время осаждал.

Как бы то ни было, Сульпиций решил отнять у Суллы его командование и таким образом отразить ожидаемый удар. С этой целью он сблизился с Марием. Имя Мария было еще настолько популярно, что народную толпу можно было убедить в необходимости назначения его главнокомандующим в Азии, а его военный пост и военные таланты могли пригодиться в случае разрыва с Суллой. Сульпиций не мог не понимать опасности назначения главой кампанской армии столь же политически бездарного, сколь мстительного и честолюбивого старика и недопустимости передачи простым народным постановлением частному лицу чрезвычайного верховного командования. Но испытанная политическая бездарность Мария уже сама по себе служила своего рода гарантией, что существующему государственному строю не может угрожать с его стороны серьезная опасность. А главное, положение самого Сульпиция, если он правильно угадывал намерения Суллы, было настолько опасным, что подобные соображения уже не шли в расчет. Что касается отставного героя, то он, разумеется, охотно шел навстречу всякому, кто хотел использовать его в качестве кондотьера. Он много лет мечтал о главном командовании в Азии и, возможно, также об основательном сведении счетов с сенатским большинством. Итак, по предложению Сульпиция, народ назначил Гая Мария начальником кампанской армии с чрезвычайной, высшей, так называемой проконсульской, властью и передал ему главное командование в войне против Митридата. Для того чтобы принять армию от Суллы, в римский лагерь под Нолой были посланы два трибуна.