Монахини и солдаты

Мердок Айрис

— Если б я все это знала…

— Что до того, что Анна не боролась, то учти положение бедняжки: она любила их обоих. Что она могла сделать? Она была вынуждена отойти в сторону. Возможно, она чувствовала, что должна помочь Графу завоевать Гертруду.

— Она всегда была не очень высокого мнения о Тиме.

— Потом, когда Тим вернулся…

— Граф тоже не слишком-то боролся.

— Нет. У Графа есть свои моральные принципы, как и у Анны, которые нам могут казаться странными. Они созданы друг для друга, но, увы, не судьба им быть вместе.

— А я считаю, оба они мягкотелые.

Могла бы Анна приложить какие-то усилия, когда Тим вернулся?

— Граф был одержим Гертрудой. Думаю, она надеялась молчаливой терпеливой любовью завоевать его сердце. И не предвидела, какой ход сделает Гертруда.

— Тогда она глупа. Я бы не упустила момент. Ладно, молчу. Так или иначе, она выжидала, а там — бац! — и стало уже поздно.

— Она понимала, как много для Гертруды значит вечно иметь Графа при себе.

— А для Графа — оставаться рабом Гертруды. До чего же отвратительно. Итак, Анна даже не попыталась, сбежала. Но откуда все это тебе известно? Не могла же она сама тебе рассказать?

— Господи, нет, конечно! — воскликнул Манфред.

— А что тогда, проницательность влюбленного?

— Я был на Ибери-стрит, когда Граф появился там вскоре после возвращения Гертруды с севера. Его трясло от волнения. Анна терпеливо сдерживала раздражение.

— Тому могла быть другая причина.

— Я думал об этом. В ней могло говорить чувство собственницы по отношению к Гертруде. Но я начал замечать множество других признаков. То, как она смотрела на него, и…

— Но все-таки это остается предположением?

— Нет, я полностью уверен. Последнее доказательство я получил на той вечеринке, когда пришла новость о Папе-поляке. Граф и Гертруда вдруг стали похожи на молодых влюбленных. Анна увидела, что случилось. Лицо ее стало как маска смерти.

— Оно у нее всегда такое, она напоминает призрак, прозрачная. Но ты-то когда влюбился в это холодное бледное создание?

— Она поразила меня еще в первую нашу встречу на Ибери-стрит, непосредственно после ее приезда. В ней было нечто необыкновенное, какая-то сила, которая сразу меня покорила. Это была любовь. Только в тот момент я этого не понял.

— От нее до сих пор разит монастырем. Но тебе не потребовалось много времени, чтобы понять?

— Да… постепенно… это превратилось в… наваждение…

— Бедный. Бедный. Бедный. Но ты ничего не сказал, а сама она не догадалась?

— Я много разговаривал с ней dans le cercle. [144]

— Ох ты господи, а наедине хоть когда-нибудь говорил?

— Да, однажды.

— Где, когда?

Манфред покачал головой.

144

В обществе (фр.).

— И что-нибудь получилось?

— Нет.

— Ты дурень!

— Это было так удивительно, — признался Манфред. — Я стал иным человеком, жил в ином мире, где все было огромным и ярким, но обычное здравомыслие оставило меня. Словно мне сменили

разум на прекрасный и ясный, но непривычный и трудноуправляемый. Все безотчетные старые инстинктивные реакции не действовали. Я не знал, как мне поступить. Был сам не свой: неловок, боялся совершить ошибку. Ужасался мысли, что могу ненароком шокировать ее, оскорбить, оттолкнуть. Было восхитительно, когда поначалу она считала само собой разумеющимся, что со мной можно разговаривать легко и свободно. Я надеялся на какое-то чудо общения, что в какой-то момент… Это было так прекрасно, так…

— Так непохоже на пустую болтовню, которую тебе обычно приходится терпеть.

— Когда я вез ее и Гертруду в Камбрию… все обострилось до предела…

— Надо же! А мне невдомек было, думала, Анна стережет Гертруду, как дуэнья!

— А было совсем наоборот. Часть пути Анна сидела рядом со мной. Я чуть с ума не сошел.

— Ваши плечи соприкасались. Терпеть этого не могу.

— Я надеялся обратить на себя ее внимание. Мы много разговаривали, а мужчина за рулем может привлечь девушку.

— Я влюбилась в тебя, когда ты вел машину. Хотя, надо сказать, я любила тебя от Сотворения мира, с Большого взрыва или что там Джеральд теперь считает первопричиной.

— Полно, Вероника, ты многих любила.

— Просто легкие увлечения.

— Одно время ты любила Гая.

— Не помню такого.

— Я хотел, чтобы Анна села за руль. Загадал: если она поведет машину, все у меня получится. Я знал, что как только увижу ее за рулем, то буду не в состоянии сдерживать любовь и, возможно, решусь…

— Но она отказалась?

— Да.

— И на обратном пути тоже?

— И на обратном. Но я уже был в другом настроении.

— Меньше влюблен?

— Больше! Но терпеливее. Я кое-что задумал.

— Уж не поехал ли тайком в Камбрию повидать ее?..

— Нет, что ты, я не хотел являться непрошеным, когда она поглощена заботами о Гертруде. Кроме того, я чувствовал — не то чтобы она была хрупкой, нет, я, наверное, не встречал человека более сильного, — но что она изменилась, стала странной и слегка потерянной. Такой отрешенной. Я решил, что времени предостаточно, что я единственный, кто, как ты выразилась, способен видеть ее вопреки ее незаметности. Мне казалось, что никакой особой опасности мне не грозит, кроме, конечно, той роковой, что она просто отвергнет меня, и все для меня по-прежнему… не знаю, как это сказать… было волшебно полно ею. Я всего-навсего не хотел совершить ошибку. И все время, пока она оставалась на севере, я был так счастлив, просто думая о ней, живущей у моря, вдали от любых опасностей…

— Да. Припоминаю, каким ты выглядел счастливым. Я думала, что виновница кто-то другая.

— Потом, когда она вернулась…

— Ты понял, что у тебя есть соперник. Но если бы ты объяснился, она бы не устояла, иначе и быть не могло.

— Она любила другого. И с какой стати ей любить меня? Я не столь уж неотразим.

— Неужели? Я слышала, ты предложил проводить ее домой с той вечеринки. Ты поцеловал бы ее в машине?

Манфред промолчал.

— И эта мигрень, которая у тебя вдруг разыгралась…