Монахини и солдаты
Шрифт:
— Девочка дорогая, Гертруда, я хочу, чтобы ты была счастлива, когда я уйду.
— Я не могу быть счастлива, — сказала она. — И никогда не буду, не смогу. Я не покончу с собой, в этом нет необходимости, потому что я буду ходить, говорить, но буду мертва. Я не имею в виду, что сойду с ума, но счастлива не буду, это невозможно. Без тебя. Так я устроена. Я не была счастлива, пока не встретила тебя.
— Это заблуждение, — сказал Гай, — и в любом случае речь совсем не о том. Ты воспрянешь.
— Что это значит?..
— Мы прожили прекрасную жизнь.
— Да.
— Слушай, я должен все сказать, пока еще способен рассуждать здраво. Я всей душой желаю, чтобы ты была счастлива, когда меня не станет. Говорят, что, мол, поступать по принципу «он бы этого хотел» лишено смысла, — неправда, не лишено. Я утверждаю это сейчас, чтобы ты знала, понимаешь? Не трать время на страдания. Я хочу, чтобы ты нашла счастье, сумела найти в себе решимость жить, не сдаваться. Ты умная и сильная
— Гай, я не могу. Я тоже умру… буду ходить, разговаривать, но буду мертва… Пожалуйста, не пытайся…
— Ты любишь меня, но не скорби вечно. Я хочу, чтобы ты радовалась жизни, и радовалась ей с умом. Прошу, умоляю, не мучай себя. Знаю, сейчас тебе это трудно представить, но ты выйдешь из этого мрака. Я вижу для тебя свет впереди.
— Без тебя не…
— Все, Гертруда, хватит. Ты должна попытаться, ради меня, проявить волю сейчас, чтобы радовать меня в будущем. В том будущем, где меня больше не будет. Меня не будет ни в каком виде, никогда, так что долго скорбеть — глупость. Люди носят траур, потому что думают, что совершают нечто благое, что это вроде дани. Но того, кому она предназначена, не существует.
Много людей по нему скорбит, Но они не узнают, где он лежит… [76]Что там еще говорится, помнишь?
— Это старинная шотландская баллада, но я не помню…
— «У его супруги другой супруг…»
— О… Гай…
— Только без эмоций, попытайся думать, думать вместе со мной. Понять меня сейчас, даже если это тяжело. Почему бы тебе снова не выйти замуж! Ты могла бы найти новое счастье с другим человеком. Я не хочу, чтобы ты оставалась одна.
76
…Но они не узнают, где он лежит… — Здесь и далее в романе цитируется старинная шотландская баллада «Два ворона». Существует несколько вариантов этой баллады, известный перевод одного из них принадлежит А. С. Пушкину:
Ворон к ворону летит
— Нет. Я — это ты.
— Это ты сейчас так чувствуешь. Позже будешь чувствовать иначе. Жизнь, твоя природа, время скажут свое слово. Я размышлял над этим и хочу, чтобы ты вышла замуж. К примеру, за Питера. Он хороший человек и любит тебя. У него чистое сердце. Ты заметила, что он любит тебя?
Гертруда колебалась, не зная, что ответить. Ее это никогда не волновало.
— Граф? Да. Иногда мне казалось… но я…
— Я говорю это, просто чтобы ты собралась с мыслями. Бог знает, что случится с тобой через год. Может произойти что-нибудь совершенно непредвиденное. Но я так… хочу, чтобы ты была… под надежной защитой… и счастлива… когда меня не станет…
Он откинулся на подушки.
— Я хочу умереть спокойно… но как это делается?
Граф, стоявший за приоткрытой дверью на лестничной площадке, застыл на месте. Он пришел раньше и тихо поднялся по ступенькам. Дверь в гостиную была закрыта, в комнату Анны тоже. Сиделка была на кухне. В тишине и одиночестве он услышал слова Гая о нем. Он повернулся и на цыпочках спустился вниз.
Часть вторая
Прошло время, и Гай Опеншоу умер. Он прожил дольше, чем ожидалось, но подтвердил прогноз врача, скончавшись в канун Рождества. Его прах был развеян по ветру в безвестном саду. Был ранний апрель следующего года; Гертруда Опеншоу, урожденная Маккласки, смотрела из окна на холодный солнечный пейзаж с бегущими облаками. Справа, совсем близко, уходил в море небольшой скалистый мыс, покрытый густой изумрудной травой, похожей на причесанный ветром ворс шляпы, напяленной на серую выпуклость отвесного утеса, который, блестя крохотными кристаллами породы, спускался в высокую воду прилива. В отлив скалы упирались в бледно-желтую узкую полосу усеянного камнями
Гай больше не просил позвать Анну, казалось, он забыл о ней. Один раз он виделся с Графом, но недолго. Он больше не говорил с Гертрудой, как в тот вечер, когда просил ее быть счастливой после его смерти. Позже дневная сиделка сказала Гертруде, что он, должно быть, испытывал ужасные боли во время того разговора, потому что отказался от укола, чтобы сознание было ясным. После того вечера Гертруда отменила «часы посещения», и les cousins et les tantesдержались в отдалении, почти перестали спрашивать о состоянии Гая и ожидали конца. Гай стал отчужденным, отрешенным, молча лежал, устремив взгляд мимо Гертруды на то, что его ожидало. Захотел увидеть Мозеса Гринберга, но беседа была короткой. Все распоряжения юридического характера были давно отданы. Виктор избегал расспросов, говорить ему было нечего. Перед самой кончиной Гай вдруг стал заговариваться, бредить, бормоча что-то о «колечке», «логическом пространстве», «верхней стороне куба» и «белом лебеде». Еще говорил о Хайдеггере и Витгенштейне. Потом стал с волнением просить позвать отца и дядю Руди. Он умер один, ночью, вероятно, во сне, сказала ночная сиделка (хотя откуда ей было знать). Сиделка, а не Гертруда нашла его мертвым. Гертруда взглянула разок на его мертвое лицо и отвернулась. Тело ее судорожно напряглось, словно в родовых схватках.
Она присутствовала на кремации. Стояла, не опираясь ни на чью руку. И потом несколько недель не выходила из дому. Лежала в постели и пила все пилюли и снотворные, которые ей прописал Виктор. Тихо плакала или рыдала, захлебываясь криком и задыхаясь. Наглотавшись таблеток, проваливалась в сон, чтобы, проснувшись, вновь окунуться в ужас. Анна взяла в свои руки уход за ней. Гертруда слышала неясные, иногда приглушенные знакомые голоса миссис Маунт, Стэнли, Манфреда, Джеральда, Графа, переговаривавшихся в холле с Анной, взволнованные, вопросительно звучащие голоса, что-то обсуждающие, предлагающие. Она никого не видела, кроме Анны, хотя в первые дни не в силах была общаться даже с ней. Потом однажды, в январе, она вдруг прекратила рыдать и стенать и встала, хотя глаза у нее по-прежнему были красные и мокрые. Она приняла от Анны слова, ласку, любовь — пищу утешения, правда сначала больше ради Анны, чем думая о себе.
Появился Мозес Гринберг с портфелем, полным документов, и занял ими весь обеденный стол. Гай, конечно же, позаботился, чтобы бумаги были в идеальном порядке. Завещание было лаконично. Все, чем он обладал на момент смерти, отходило его любимой жене Гертруде. Других наследников не было. Мозес постарался что-то объяснить Гертруде относительно вложений капитала, но она, сидевшая, прижав к губам платочек, ничего не понимала. Она никогда не задумывалась о таких вещах, а Гай не обсуждал их с ней. Она призвала на помощь Анну, которая в этом разбиралась. Анна и Мозес обговорили все вопросы, касавшиеся налогов, страховки и банковских счетов. Мозес Гринберг не мог быть более любезен.
Гертруда развила лихорадочную деятельность, затеяв кардинально изменить квартиру. Она продала кровать, на которой умер Гай, и другую, на которой они вместе спали все годы. Она предпочла бы сжечь обе в море, погрузив их на лодку. Все поменяла местами, устроила новые спальни для себя и Анны, перевесила картины и по-иному расположила коврики на полу и безделушки, которые не переставлялись годами. Потом, неизменно в сопровождении Анны, нанесла визиты, словно исполняла долг, членам семейства. Она будто хотела «показаться» родственникам Гая в роли его вдовы. Многие, даже седьмая вода на киселе, вроде Шульцев, уговаривали ее остаться пожить у них. Несколько дней она гостила, вместе с Анной разумеется, в лондонском доме Стэнли Опеншоу. Затем по предложению Джанет они отправились на север, в их сельский дом в Камбрии. Горе Гертруды несколько улеглось, она стала спокойнее, но это был беспросветно-мрачный покой, прерываемый вспышками прежнего неистового отчаяния, и тогда она, громко стеная, бродила одна вдоль берега.