Монахиня и Оддбол
Шрифт:
Сидевшая за столом Бригитта порозовела щеками, однако не стала вставать, ни чтобы поклониться самой, ни чтобы подавать руку для поцелуя. Поэтому её статус для Брайана и Патрика остался неясен.
За разговором выяснилось, что Брайан с Патриком возвращаються сейчас со скачек, где баронет в очередной раз проигрался, Брайан вспомнил, как на одних скачках Майкл получил выигрыш, причём в его рассказе сумма тогдашнего выигрыша Майкла как минимум утроилась, на что виконт тут же указал… Словом, завязался лёгкий шутливый разговор. Бригитта вела себя скованно, и сидела словно с приклеенной улыбкой. Майкл наклонился к ней и шепнул:
— А
Бригитта тут словно опомнилась, расслабила плечи и улыбалась уже более естественно.
Брайан между тем, пока никто не видел, кивнул Майклу в сторону Бригитты и слегка подмигнул. Майкл в ответ отрицательно качнул головой. Эту пантомиму можно было перевести как "Красивая девушка, одобряю" и "Нет, это не то, что ты подумал".
— Я намереваюсь начать одно большое дело по созданию неких предлприятий во всех городах Бригантии, и хочу поручить мисс Наннери быть моим представителем в них.
— Но кто же согласится вести дело с женщиной? — удивился баронет Чарлсон.
— Но ведь держат же женщины модные лавки, — ответил Майкл.
— Так там и одевают именно женщин, — сказал Патрик, — А мужчины и одеваются, и стригутся, и питаются только у мужчин. Разве что в весёлом доме… Но вы же не их собираетесь открывать, виконт?
— Конечно, нет, — ответил Майкл, глядя на нахмурившуюся Бригитту.
— А если вы придёте, к примеру, в аптеку за нужным вам лекарством и увидите, что за прилавком стоит не мужчина, а женщина, вы что — развернётесь и уйдёте? — спросила вдруг она Патрика.
— Да нет, пожалуй, куплю своё лекарство… Но всё же поинтересуюсь, где хозяин.
— Ну вот, вы, допустим, поинтересовались, и она вам ответила, что хозяин попросил её продавать лекарства, вы тут же вернёте купленное обратно? — продолжала допытываться Бригитта.
— Да с чего бы это? Оно же не стало лучше или хуже, если его продала женщина, а не мужчина, — отвечал баронет, похоже, запутавшись в том, какую позицию он решил отстаивать.
Брайан начал смеяться первым, к нему присоединились Майкл и Бригитта, а следом и сам Патрик.
— Я, ваша милость, теперь точно уверена, что в наших ресторанах будут охотно собираться посетители, — сказала Бригитта, когда они с Майклом пешком возвращались из этого заведения.
— Разумеется, — ответил Майкл.
— А Брайан Крэйбонг оказался совсем не таким, как я себе его представляла, — сказала она, — Они с Дорой похожи внешне. И улыбаются одинаково.
Майкл шёл и вспоминал все улыбки Долорес-Софии, которые он видел. И каждая из них казалась для него разной. Бригитта, заметив мечтательное выражение на лице Майкла, замолчала, поняв его мысли.
— Уже завтра первое заседание церковного трибунала, — сказал ей Майкл через некоторое время, — Не выходите надолго из гостиницы, вы можете понадобиться.
Майкл проводил Бригитту до её гостиницы и сел в свою карету, которая ожидала его всё это время. А Бригитта ещё некоторое время стояла, смотрела в вечереющее небо и о чём-то размышляла.
Часть 13 Глава 1
Прибывших в здание епископата Фредерика, Дору и Элизабет проводили в приёмную залу, за дверями которой должно было скоро начаться заседание церковного трибунала. В этой зале к тому времени уже находилась леди Элинор, одетая на сей раз довольно
Через некоторое время в залу вошла семья Оддбэй в составе важно ступавшего лорда Вилея, строго глядящей леди Эстер и сосредоточенного Майкла. Все раскланялись друг с другом, в том числе с леди Элинор, не снимающей несколько презрительной гримаски с лица.
Сопроводивший их служащий, назвавшийся викарием, или официалом церковного трибунала, рассказал присутствующим о правилах поведения в суде, особо отметив недопустимость громких речей или скандалов в приёмной зале, поведал о том, как надо обращаться к судьям, когда и как подавать реплики, представлять доказательства и прочее.
Сам суд был закрытым, и сторонам в нём предстояло выступать по отдельности. Свидетелей же полагалось заслушивать по очереди уже в присутствии и истицы и ответчиков, каковыми поименовались тут леди Элинор, лорд Фредерик и Дора. Все участники заседания обязались хранить тайну того, что будет ими услышано, равно как и сами материалы дела должны были оставаться в церковных архивах и не разглашаться в миру без необходимости.
Первой на суд была приглашена леди Элинор. С лицом, выражавшим полную решимость, она шагнула за плотно закрытые, не пропускавшие ни звука, двери. В приёмной зале царила тишина, лишь прерываемая тяжёлыми вздохами, которые иной раз издавали почти все присутствовавшие. Граф Фосбери сидел на диване между Дорой и Элизабет, которые держали его за руки, каждая со своей стороны. Майкл явно старался не смотреть на Дору и на то, как она сейчас поддерживает мужа, он стоял у окна и хмуро пересматривал какие-то свои записи.
Леди Элинор опрашивали не менее полутора часов. Когда она, наконец, вышла, лицо её было залито слезами, но быстрый взгляд, который она кинула в сторону лорда Фредерика и Доры, был торжествующим. Было очевидно, что она уверилась в том, что её слова смогли произвести впечатление на высокий суд. После этого пригласили графа Фосбери. Молчание в приёмной зале стало ещё более тягостным — от леди Элинор веяло тяжёлой враждебностью, которую Дора внутренне ощущала как исходящее и направленное на неё зло. Дора поёжилась, будто почувствовав холод, и инстинктивно пересела поближе к леди Элизабет. Казалось бы не смотревший до этого в их сторону Майкл Оддбэй предложил им обеим переместиться ближе к огромному камину, в котором горели дрова, что они и сделали.
Наконец, лорд Фредерик вышел из зала суда и сообщил, что в заседании объявлен перерыв на два часа. Граф Оддбэй пригласил семью Фосбери на обед к ним, так как их столичный дом был расположен ближе к зданию епископата. Леди Элинор, понятное дело, никто из них приглашать не стал, и вопросом о том, где она будет обедать и будет ли вообще, не задавались.
Во время обеда лорд Фредерик сообщил всем, что он рассказал всё как было, ничего о себе не скрывая. Было видно, что он утомлён, но что, однако, и испытывает будто облегчение оттого, что уже нет необходимости скрывать что-либо и что от него в этом процессе больше почти ничего не зависит.