Монастырь
Шрифт:
— Этот дракон в юбке — наш главный козырь в игре, — сказал Мортон.
— И все-таки я не желал бы безучастно смотреть, как английские клинки вонзаются в шотландские тела. Может быть, нам замешкаться в пути, делать небольшие переходы, будто мы жалеем лошадей? И пусть там аббат и солдат наскакивают друг на друга, как бешеная собака на быка. Кто нас осудит за то, что случилось, когда мы были бог знает как далеко?
— Все нас осудят, Джеймс Дуглас, — возразил Мерри, — мы наживем врагов и тут и там. Лучше как можно скорее примчаться на место и сделать все, что в наших силах, чтобы сохранить мир. Как жаль, что Пирси Шафтон не сломал себе шею на самом высоком нортумберлендском утесе, прежде чем он появился в Шотландии на своей кобыле. Сколько суматохи из-за этого хлыща, и еще может вспыхнуть междоусобная война.
— Если бы нас уведомили вовремя, — сказал Дуглас, — мы подстерегли бы его на границе.
Человек триста хорошо вооруженных всадников сопровождали этих двух могущественных баронов, которые сначала направились в графство Дамфриз, а оттуда на восток, в Тевиотдейл. Из-за стремительной скачки значительная часть лошадей, как Мортон и предсказывал, выбыла из строя, так что отряд, приближаясь к месту назначения, насчитывал не более двухсот всадников, да и те в большинстве добирались на измученных конях.
В пути их то развлекали, то тревожили разноречивые слухи о продвижении английских войск и о сопротивлении, какое мог оказать аббат. Когда они были уже в шести-семи милях от монастыря святой Марии, им навстречу примчался в сопровождении нескольких слуг один из местных лэрдов, которого вызвал Мерри, зная, что на его сведения можно положиться. «Их лица пылали от скачки и шпоры алели в крови».
По словам этого лэрда, сэр Джон Фостер много раз назначал и столько же раз откладывал нападение на монастырь, но известие, что Пирси Шафтон открыто пребывает в аббатстве, его так возмутило, что он решил незамедлительно выполнить приказ королевы, предписавшей ему во что бы то ни стало захватить мятежного эвфуиста,
Благодаря своей неутомимой энергии аббат собрал войско, по численности почти равное английскому отряду, но гораздо менее опытное в военном деле. Этим войском командовал Джулиан Эвенел, и предполагалось, что бой произойдет на берегах речки, окаймляющей монастырские владения.
— Кто знает это место? — спросил Мерри.
— Я, милорд, — вызвался Глендининг.
— Хорошо, отбери человек двадцать, у кого кони покрепче, — приказал граф, — и скачите туда что есть силы. Объявите, что я следую за вами по пятам, веду сильное войско и беспощадно изрублю в куски того, кто первый начнет бой. Дэвидсон, — обратился он к лэрду, прискакавшему с известиями, — ты будешь моим проводником. За дело, Глендининг! Скажи Фостеру, что я его заклинаю: если он дорожит своим положением при дворе, пусть предоставит мне распутать это дело. Скажи аббату, что я сожгу монастырь вместе с ним самим, если он нанесет хоть один удар до моего прибытия. А этому псу, Джулиану Эвенелу, передай, что мы с ним еще не расквитались по одному счету; если же он вздумает открыть новый счет, я насажу его голову на верхушку самого высокого монастырского шпиля. Теперь живо! Шпор и лошадей не жалеть!
— Ваше приказание будет выполнено, милорд, — сказал Глендининг и, отобрав воинов, скакуны которых были в лучшем состоянии, пустился с ними в путь со всей скоростью, на которую были способны кони. Холмы и овраги замелькали под копытами скакунов.
Всадники не проехали еще и полпути, как им начали попадаться беглецы с поля сражения, и стало ясно, что битва началась. Двое верховых поддерживали в седле третьего — это был их старший брат, раненный стрелой навылет. Все они были вассалами монастыря, и Хэлберт, окликнув их по именам, стал расспрашивать о ходе боя, но в эту минуту, как ни старались братья удержать раненого в седле, он упал, и двое младших соскочили с лошадей, чтобы принять последний вздох старшего. Люди в таком состоянии не могут быть источником надежных сведений, и Глендининг со своим отрядом поспешил дальше; тревога его возрастала при виде мчавшихся врассыпную всадников с крестом святого Андрея на шлемах и латах, — видимо, они без оглядки бежали с поля сражения. Большинство беглецов, завидя на дороге сплоченный отряд конников, сворачивали налево или направо, держась на таком расстоянии, что заговорить с ними было невозможно. Другие, совсем растерявшись от страха, продолжали скакать посреди дороги, неистово пришпоривая лошадей; отвечая на окрики бессмысленным взглядом, они неслись, бросив поводья и не делая попытки остановиться. Хэлберт знал многих в лицо и, судя по их состоянию, больше не сомневался в том, что вассалы обители святой Марии наголову разбиты. Его охватила невыразимая тревога о судьбе Эдуарда, который, несомненно, должен был участвовать в битве. Пришпорив своего коня, он помчался с такой быстротой, что только пять-шесть спутников могли за ним угнаться, и скоро добрался до холма, у подножия которого, в полукруглом изгибе речки, лежала равнина, ставшая полем брани.
Его
Хэлберт занял тот удобный для обороны пункт, который шотландцы занимали в начале боя и упорно отстаивали в течение всей схватки.
Вдруг до слуха Хэлберта донесся слабый женский голос, поразивший его в такую минуту, когда неприятельские войска еще находились тут и родственники павших воинов не могли приблизиться, чтобы отдать им последний долг. Тревожно поглядев по сторонам, он наконец увидел женщину, склонившуюся над телом рыцаря в богатых доспехах, шлем которого, хоть разбитый и в грязи, указывал на знатный род и высокий титул. Женщина была закутана в солдатский плащ и прижимала к груди сверток; вскоре Хэлберт убедился, что в этом свертке — ребенок. Посмотрев в сторону английского войска, юноша увидел, что оно не двигается с места; повторные и длительные сигналы трубачей вперемежку с возгласами начальников показывали, что их ряды еще не так скоро выстроятся в должном порядке. Таким образом, можно было хоть на. минуту подойти к несчастной женщине. Соскочив с коня и передав его одному из своих спутников, он бросился к несчастной и голосом, полным ласки и участия, спросил, не может ли он чем-нибудь помочь ей. Не отвечая на вопрос, она, тщетно стараясь дрожащей и непривычной рукой отстегнуть у раненого забрало от шлема, в отчаянии воскликнула:
— О, скорее дайте ему свежего воздуха, и он сейчас же очнется! Замок и золото, жизнь и честь отдала бы я, чтобы иметь силу сорвать с него это жестокое железо, что душит его!
Когда стремишься облегчить чужую скорбь, не надо доказывать несбыточность самых безумных надежд. Перед ними лежал мертвец, бездыханное тело, которому все земное отныне и навеки стало глубоко чуждым. Но Хэлберт Глендининг все же расстегнул панцирь на груди убитого, поднял забрало и, к своему изумлению, увидел перед собой застывшие черты Джулиана Эвенела. Отшумела его последняя битва, свирепая и мятежная душа его отлетела в разгаре боя, в котором он в течение многих лет находил высшее наслаждение.
— Увы, он скончался, — сказал Хэлберт молодой женщине, в которой теперь без труда узнал бедняжку Кэтрин.
— О нет, нет, нет, — повторяла она, — не говорите так. Он не умер. Он только в обмороке. Я сама как-то раз долго лежала без чувств, и его голос разбудил меня, когда он ласково сказал: «Кэтрин, ради меня, открой глаза!»
Открой глаза, Джулиан, ради меня! — молила она, обращаясь к бездыханному телу. — Я знаю, ты только притворяешься, хочешь меня напугать; но видишь, — воскликнула она с истерическим смехом, — я не испугалась! — И мгновенно, уже другим тоном, она стала заклинать его:
— О, заговори со мной, как хочешь брани, проклинай за глупость. Твои слова, пусть самые жестокие, сейчас прозвучали бы как ласковые речи, которыми ты осыпал меня перед тем, как я отдала тебе свою душу и тело… Приподымите его, — обратилась она к Хэлберту. — Приподымите же его, ради господа бога! Или в вас нет жалости? Ведь он обещал обвенчаться со мной, если я подарю ему сына, а этот мальчик — вылитый Джулиан! Как же он сдержит свое обещание, если вы не поможете мне разбудить его? Кристи из Клинт-хилла, Роули, Хатчен! На. пиру вы не отходили от него, а в беде бросили, бесстыжие предатели!