Монастырские утехи

Войкулеску Василе

спросить о его товарище. Тот глядел ошалело и ничего не понимал. Он прыгнул в сон,

как с обрыва в реку. Вышли из кельи, кричали, искали... Тщетно. Наконец, были

найдены на коле у ворот клобук и ряса — она висела, точно на одном плече. Знак того,

что брат Думитру отказался от монашества и отбыл в широкий мир, оставив вместо

себя столб. Он унёс, однако, с собой некоторые воспоминания: на стене кельи отца

Евтихия не хватало четырёх пистолетов

и ещё нескольких бутылок водки и трёх

серебряных крестов, усыпанных драгоценными камнями — даров от иерархов тех мест,

куда совершал паломничество блаженный.

Игумен, когда узнал об этом, сказал только:

— Эти двое настоящие бесы Евтихия. Хорошо, что один скрылся... Вот если бы ещё и

другой поскорее сгинул!..

Кинжал постыдной неудачи пронзил блаженного до самого сердца, но он пережил это с

бесконечным смирением. Дьявол сыграл с ним злую шутку; но не всё ещё было

кончено; у него остался другой ученик.

— Ну, что ты скажешь, Георге? — спросил он в сомнении.

Георге послал вслед беглецу страшное ругательство, поминая, как в старые добрые

времена, всех святых. Духовник вытаращил глаза: он не поверил ушам своим... но не

стал бранить ученика, а проглотил огорчение молча.

— Уж не хочешь ли и ты уйти? — спросил он кротко.— Ты только не беги. Лучше скажи

мне, я отпущу тебя с миром...

Но ученик тут же опамятовался, встал на колени, попросил прощения и, целуя руки

Евтихию, поклялся, что он останется верен монастырю и возлюбит его за двоих.

Евтихий поблагодарил бога и утешился: неверный бежал — тем легче ему будет.

Теперь блаженный не будет делить свои усилия, что до сих пор сильно задерживало

духовное развитие учеников. Ибо Думитру, тяжелодум и наглец, не понимал, отставал,

следил за мухами, ползающими по стене, и это заставляло блаженного всё время

возвращаться и подгонять его хлыстом учения. Теперь вся забота и рвение падали на

Георге.

— Хочешь, сын мой, обучаться грамоте?

— Если ваше преподобие считает это нужным...—смиренно ответил бородатый сын.

И Евтихий стал обучать его буквам и мучить дни и ночи чтением по слогам Часослова.

Он всё больше привязывался к ученику. Рядом с ним Евтихий молодел, вспоминал

времена своего послушничества, откровения тех лет, и это наполняло его нежностью и

усердием, отчего чаяния его претворялись полнее, нежели от былых волнений и

терзаний.

Стремление к совершенству, ревность о боге не призывали его более к борьбе над

чудовищем искушений. Все сосредоточилось теперь на усилии превратить

разбойника

в монаха, похожего как две капли воды на Евтихия.

Он зачаровывал разбойника рассказами.

— А знаешь, как я купался в Иордане? — спрашивал он.— Как раз в том месте, где

крестился Спаситель. И мне показалось тогда, что и для меня отверзлось небо.

Георге слушал молча, а взгляд его блуждал далеко, где-то за головой учителя. Теперь

Евтихий осмеливался посвящать его в более глубокие тайны, говорил ему о силе

нашего духа, об огне, который скрывается в наших сердцах — неведомый и

остающийся втуне — и понапрасну расточается на грешные чувства.

— Однако если бы мы умели извлекать его из глубин и сосредоточивать в нашей

воле и молитвах, то с помощью этой тайной силы мы, подобно святым, совершали бы

чудеса, — говорил он.

Однажды в сильный, жестокий мороз он обломил сосульку с крыши и дал её ученику.

— Держи её клещами, Георге, не дотрагивайся тёплой рукой.

Ученик исполнил в точности. Блаженный приблизился и вперил в сосульку взгляд. Так

он смотрел не мигая, как бы весь сжавшись в комок воли, столько времени, сколько

нужно, чтобы десять раз повторить «Отче наш». Рука ученика начала затекать. И вдруг

там, на улице, на страшном морозе, с сосульки стали капать слезы и, капля за каплей,

лёд стал таять.

Георге поднял глаза: под крышей на другой стрехе ещё одна сосулька продолжала

висеть, твёрдая, как стекло.

— Вот так, сын мой, следует применять внутренний огонь наших страстей.

Растапливать с их помощью лёд сердца, превращая его в любовь к добродетели и

господу богу.

В конце января снова пришёл срок ехать за жалованьем монахам и за деньгами на

другие монастырские нужды. Евтихий решил ехать в Бухарест в сопровождении одного

лишь брата Георге. Игумен всячески выказывал своё неодобрение, но блаженный

притворился, что и не заметил:

— Запряги коней в бричку, Георге, а то через лес не проберемся — съедят волки.

— А мы никого не возьмем больше, отец Евтихий?

— Нет, поедем вдвоем, только мы с тобой, ты будешь править лошадьми, а я —

читать вслух молитвы.

На другой день они вернулись. И Евтихий положил игумену на колени кошель, полный

золота. Это напомнило ему, что для путешествий, к которым он готовился, нужны

деньги, в особенности золото, ценившееся превыше всего.

С тех пор Евтихий и его ученик стали всё чаще разглядывать свою змею, заметили,