Монастырские утехи
Шрифт:
был известен мой хозяин.
И, молвя так, он обвёл глазами, точно воров, всех сидевших за столом прелатов.
Когда митрополит вышел в дверь, ведущую в опочивальню, прохладную,
благоухающую камфорой и лавандой, гости разошлись, горько сетуя:
— Какая жалость, что этот Евтихий, уж на что видал виды и на Священном писании
собаку съел, а всё такой же остался неотесанный...
— Зовите его кладезем гадости,— заключил владыка, тот, что был обвинен
съедении жареного цыплёнка.
Покончив все расчёты с митрополичьим казначеем, Евтихий отправился к боярину
Чернике, где проспал ночь в комнате с зарешёченными дверями и окнами. Наутро он
прежде всего пошёл в трактир к Валенце. Михай Храбрый встретил его бердышем,
хозяйка — улыбкой.
— Добро пожаловать, блаженный!
Она выскочила ему навстречу, щебеча по-гречески:
— А я думала, ты меня позабыл совсем...
— Как мне тебя позабыть. Я всегда поминаю тебя в своих молитвах.
И отец Евтихий благословил её тоже по-гречески.
Он вошёл со свету и в полутьме трактира не увидел в самом дальнем углу двух
посетителей, которые сидели за столом перед большой бутылью вина.
— Садись, пожалуйста, батюшка,— пригласила его трактирщица, придвигая стул.—
Сейчас я принесу закуску...
— Я ничего не могу в рот взять,— извинился он.— ещё не был в церкви. Зашёл
только, чтобы отдать тебе этот серебряный крестик с частицей древа от святого
креста. Носи его на груди, как амулет.
И он протянул ей дар. Женщина томно улыбнулась.
— И прошу тебя, приготовь мне на завтра к отъезду, два штофа водки...
— Водки?—удивилась она.— Значит, в монастыре ты пьёшь? А у меня не хотел...
— Нет, я не прикасаюсь,— подтвердил он.— Я держу её для гостей.
И вынул деньги, чтобы заплатить.
— Оставь,— оттолкнула она его руку.— У нас с тобой свои счёты. Приходи с
миром завтра.
Монах поклонился, приложив правую руку к сердцу, и вышел, благословляя Валенцу.
Она проводила его до ворот, потом торопливо вернулась и о чём-то таинственно
заговорила с посетителями; те встали; это были разбойники; они быстро пошли следом
за Евтихием, догнали его и уже не упускали из виду, пока он ходил по базарной
толкучке, по лавкам и погребкам, где собирал у торговцев деньги, которые те
задолжали монастырю. До обеда он и это дело выполнил. Боярин Черника ждал его к
столу, где других именитых гостей угощал духовной пищей отца Евтихия, блиставшего
россыпями наставлений, поучений и рассказов.
Вечером, после того как монах получил от хозяина ещё золотые — за аренду, службы и
поминовения,—
тайные разговоры о получении золота. Черника был уверен, что Евтихий владеет
секретом этого чуда — столько он повидал на свете и столько знает. Стали снова
обсуждать подвиг святого Спиридона.
— И вы говорите, ваше преподобие, что только змея может превратиться в золото? —
пыхтя, спросил боярин; он был полный и страдал одышкой.
— Только змея,— подтвердил Евтихий.— Так сказано в житиях о святом Спиридоне.
— Я читал и перечитывало чуде,— пытал монаха Черника.— Вон там книга, но в ней не
сказано, что святой обратил змею в золото, а только золото в змею, которая тут же
скрылась в своей земляной норе. Вы, ваше преподобие, будто бы делали обратное? Вы
так, кажется, говорили...
— Я не говорил, что могу. Пытаюсь лишь с моей змеёю, ращу её и за ней хожу, как вы
знаете, вот уж два года. Эту зиму я держал её под кроватью в горшке. Если угодно
богу, с помощью молитвы святого Спиридона, на её месте будет гора золота, которое
нужно, чтобы построить — раз я дал зарок — церковь. Больше оно мне ни на что не
надобно...
И он троекратно осенил себя крестным знамением после чего заперся на засов в своей
комнате.
На рассвете, произнося полагающиеся молитвы, сопроводив их земными поклонами,
Евтихий сложил монастырские деньги в кошель, привязал его шнурком к шее и
опустил глубоко за пазуху, под рубаху у самого тела. Застёгнутый до горла подрясник
и просторная ряса скрывали его тайник. Свои же деньги, частично дарованные
боярином, частично полученные за крестики и коробочки со святыми мощами, которые
он привёз торговцам, он рассовал по разным карманам.
Боярский дом спал. Проснулись только слуги и, ступая неслышными шагами,
принялись за работу. Монах ещё с вечера простился с хозяином и потому не
задерживался.
На улице воздух и свет хлестнули его, словно бичом... Восток потихоньку загорался
зарёю... Купола на высоких колокольнях церквей, пока ещё темные, бодрствовали,
поджидая своего часа, чтобы зажечься огнём. Только далеко в воздухе сквозь
гигантский сапфир сверкало золотое пламя.
Дойдя до центра пустого города, Евтихий остановился, оглядел богатую улицу и
глубоко вздохнул. Он был свободен, он сам себе хозяин... И вдруг три великих
искушения загорелись в нем, призванные усердным стремлением к битве.