Монастырские
Шрифт:
Перед лифтом столкнулся с образиной. Глаза катятся, никак не выкатятся. Нос выскочил между щёк, как пень посреди поляны, бежит, бежит, никак не достанет то, что тянет душу, зазывает, обещает. Кепка козырьком к уху съехала. Побитое молью старомодное пальто с цигейковым воротником коробится, нараспашку, вместо двух нижних пуговиц – клочья ниток. Шарф вонючий вокруг шеи.
– Чего припёрся? Так тебе вчера подфартило, и до сих пор без перегара?
– Фу. Успел. Я того… Я с тобой.
– Хм… А что не позвонил? Или дрейфишь, как всегда?
Говорить
– Вот, чемодальник твой. На.
– А. Ну-ну. А бабло что, уже попрятал? На бабкином огороде клад зарыл?
– При мне. Вот, видишь, какой я толстый. Весь в бабле.
– Да не в бабле ты, а в дерьме. Ох, не могу. Застегнись хотя бы.
– Слушай, Волчонок. Я тут тебе одну вещь сказать хотел.
– Да ты в лифт зайди, там уже будешь лясы точить.
В лифте Серый посмотрел глазами побитой собаки на Волчонка. На колени сполз. Лицо кривит, кривит, ну, ядрёна вошь.
– Я по гроб твой должник. Меня убить надо было. А ты…
Захлюпал-таки.
Ох, малой, сволочь бесприютная, ну что с тобой делать…
На улице снег на скрипке играет. Молодёжь стайками парит, радуется своему юному бессмертию. Мальчишки девчонок за талию влекут – хорошо, если под венец. Небоскрёбы звучат, сверкают, салютуют иллюминацией. Люди смеются. Телевизоры бубнят. Музыка какофонит. Аромат выпечки, стуки тарелок, дети пищат. Вот в такие снежные вечера Володе вспоминается бабушка Маша. Как вела его по скрипучему сверкающему снегу в церковь, на праздник святого Николая. Эх-хо… Что там, дальше?
Малой посматривает сбоку, взгляд заискивающий. Уважает. Ну что, пусть уважает. Правда, за что?
– Волчонок, хочешь, я тебе того, тачку куплю. Вот. Ей-богу, куплю. Хочешь?
– Знаешь, паря, когда хотят что-то сделать, такое, стоящее, то не спрашивают. Понял?
– Не поверил, значит.
– Да не купишь ты ничего. Кишка тонка. А когда кишка тонка, тогда спрашивать начинают. Ну, вот как ты.
– Да. Кишка… А, тьфу. Правильно всё, ну чего врать. Не смогу. А если куплю, то потом ведь жалеть стану, да?
– Во-во. Жаба-то, она, тут как тут, задавит, и глазом моргнуть не успеешь. Да ты ведь знаешь, к тому же, что не нужна мне тачка. Чтобы в пробках торчать? Вот сынуля вырастет, тогда и поговорим, шофёром моим будешь. Нас с сыном возить на рыбалку, по ягоды…
Он остановился. Смерил коротышку взглядом. Тот голову задрал, смотрит с обычным испугом.
– Послушай, Серый. Ты что, уважаешь меня, что ли?
– Ещё бы!
– А за что меня уважать-то?
– Ты сильный.
– Был бы я сильным, давно
– Да. Но зато как красиво ты стрижёшь!
– Ядрёна вошь. Это гибель, а не красота. Тут надо, если уж завязать духу не хватает, хотя бы меру блюсти. Так что, братишка, как ни крути, а их, сволочей, табу на крупный хабар кому как, а лично для меня – самое то. Как для пьяницы строгая тёща.
Серый смотрит, глаза пустые, не понимает он такой теории. Но насторожился – не к добру, видать, дело движется, если немногословного Волчонка на философию потянуло.
Тени прыгают чертями по сугробам. Луна круглая-прекруглая. Ну, как живот когда-то у Натахи. Володя прижимался ухом, хотел сына услышать. А Натаха смеялась, гладила мужа по голове. Лапа моя…
Мороз, жуть, дыхание перехватывает. А, вон, впереди, стая. Глаза горят. Шакалы. Ждут. И мороз им нипочём, ишь, как их припекло. Молчат. Огоньки недокуренных сигарет погасли в снегу. Дверь открыли, тепло, разговоры, люди, все при деле. Шлёпаются карты, тусуется колода. Пики, бубны, трефы, судьба-малина, где ты… Сейчас… Эх, валеты-короли-тузы-тузеточки, горькие конфеточки, поманили, одарили, закрутили на беду, и никак я, и никак я от беды не отойду…
Володя знает, что будет. Тринька, тля, бедовая, жизнь моя хреновая…
Серый за спиной. Ненависть, как дым чумной, – коромыслом. Впились глазами в Волчонка. Ждут, ненавидят, боятся. Злые, шайтаны. Ох-ха-ха. Раззудись, плечо, размахнись, рука… Как там, с батей, пели, когда шли косить в поле? Батя – впереди, плечи широкие, спина могучая. С таким батей Мишке было как у Христа за пазухой. Зажужжи, коса, как пчелиный рой! Молоньёй, коса, засверкай кругом! Зашуми, трава, подкошонная, поклонись, цветы, головой к земле!
И вот, коса на камень. Нашло на Волчонка. Как бешеный стал. Аж скрипнул зубами. Лицо красное. Стянул с себя свитер, на руки Серому кинул. Футболка взмокла. А ну-ка, накося выкуси, выкинем коленце, семь бед, один ответ. Поддадим жару! Хороша банька! Я ж их всех насквозь вижу. Скручу в бараний рог. Покажу кузькину мать. Нет у них силы. Такой, какой у Волчонка. Вот и бесятся. Не по зубам.
Молчат. Злые-презлые. Один другого подталкивают, глазами стреляют: снова Волчара с хабаром, что делать будем? Да что-что. Разберёмся.
На воздух сейчас выйдем. Там и решим вопрос.
Машин полный двор. Далеко-далеко тёмное небо прогудит электричкой, и снова тихо-тихо. Штрихи снежинок по лицу. Лес подступает.
Идут деревья-исполины, растут широко, привольно, смотрят свысока на суету человеческую. Собаки из посёлка дачного перегавкиваются.
Молчат пацаны, курят. Волчонок один не курит, руки в карманы куртки засунул, так теплее. Смотрит вдаль, туда, где луна круглая-круглая, совсем родная. И такая ясная, как взгляд сына.