Моника Лербье
Шрифт:
Эдгар Лэр с достоинством поклонился и, обращаясь к Монике, сказал:
— Вы поняли? Образцы через три дня…
— Я приложу все старания.
Он небрежно проговорил, оглядывая помещение:
— У вас есть талант! И после того как вы поработаете со мной…
Широким жестом он показал блестящее будущее, которое ее ожидало, и надел шляпу с гордостью испанского гранда. Потом, обращаясь к Бриско, сказал:
— Идем, старина? Честь имею! — и величественно удалился.
Моника подняла глаза к небу, а Никетта воскликнула:
— Хорош каналья!
— В
Никетта остроумно издевалась над ним.
— Какая заносчивость!.. Подожди, я его сейчас изображу: «Господа, император!» Он входит, развязывает свое кашне — можно подумать, что снимает шейный орден. Он взбирается на сцену… Бух! — все актеры падают ниц… Потому что в сравнении с ним Антуан Жемье, Гитри — это статисты… Ах! Он взревел! Декорации дрожат, автор падает в обморок!.. А было бы забавно, если бы он играл в мюзик-холле… Но Бриско заткнул бы его за пояс…
— Бриско очень мил! — тихо заметила Моника.
Она была ему благодарна за посредничество. Пьеса Перфейля в хорошей постановке послужит полезной рекламой. Во всяком случае, интересная работа. Она с удовольствием представляла себе конец вечера в Приэре за бутылкой шампанского и несколькими дюжинами устриц.
Две звезды по просьбе публики медленно проплыли в старинном вальсе. Никогда еще ресторан не видел подобного энтузиазма. Иностранцы, стоя на стульях, аплодировали парижской славе, затмевающей все международные знаменитости. Моника, смеясь, созналась Никетте в своей измене, но та только рассмеялась. Окунув палец в стакан Бриско, несколькими каплями вина она помочила за ушами. И с небрежной беспечностью шутливо благословила их, прибавив:
— Но если ты сойдешься с твоей мадам Сюз, я тебя задушу.
— Не беспокойся, ни с Еленой, ни с Бриско.
Моника успокоилась. Вспоминая свою вчерашнюю истому и смутное наслаждение во время танца, она предчувствовала какие-то новые приятные перспективы жизни. Покой беспечно текущих дней, без мыслей, в полузабытьи. Бессознательное зарождение новых ощущений…
Она взглянула на Никетту, внимательно смотрящуюся в карманное зеркальце… Это была персидская безделушка. Плоский треугольник с мозаичной крышкой, напоминающий мутные амальгамы глубоких стоячих вод. Монике представились те далекие лица, которые над ним склонялись, и она подумала, что придет день — быть может, скоро, — когда в ее воспоминании образ Никетты изгладится, как и те, что отражались в старинном зеркальце…
Трудно было сойтись ближе, чем сошлись они, и, несмотря на это, Моника внезапно почувствовала актрису такой же далекой, как те, чьи глаза вопросительно смотрели когда-то в блестящую поверхность.
— Ах, — сказала Никетта, меланхолически опуская темно-бронзовую крышку. — Оно не украшает, твое зеркало. Ну я исчезаю… до вечера. Где?
Моника послушно ответила:
— В дансинге, если хочешь!
Весь сезон, кончая дневную работу, Моника посвящала свои вечера и часть ночи танцам. Одна и с подругами, с которыми мало-помалу сошлась теперь в театральной и артистической среде. Она постепенно
Она стала одной из множества этих полуобморочных фигур, бесновавшихся в вихре шума и света, под звуки оркестра в ослепительном полуночном солнце. Она стала одним из этих жалких человеческих образов, раскачивающихся друг на друге в силу неудержимого инстинкта; маленькой волной необъятного людского моря, где прилив и отлив движется бессознательным ритмом любви.
Моника фатально пристрастилась к этой постоянной имитации телесного сближения, к которой падение нравов призывало все увеличивающуюся толпу в мюзик-холлах, дансингах, на дневных чаепитиях в гостиных и даже ресторанах. Страсть Никетты и то привычное подчинение, с каким она на нее отвечала, незаметно ослабли к концу месяца.
После разрыва они остались друзьями и удивлялись при встречах своей прошлой любви. Сила их страсти, основанной только на физическом влечении, скоро истощилась до дна. Осталась только нежная теплота, еще хранящаяся под пеплом. Моника испытывала всей глубиной своего равнодушия, что воспоминание о ней ушло навсегда.
Неожиданная простота, с которой Моника ликвидировала приключение во время танца, совершенно сбила с толку комика. Легкомысленно относясь к женской неверности вообще, он все-таки в первый раз испытал ее — так очевидно — на себе самом. На другой день в дансинге он не поверил собственным глазам, увидав Монику под руку с американцем.
Под меняющимся светом ночных лун — то лиловатым, то оранжевым, как пожар, — цепь непрерывных пар приводила к нему в ритмическом движении танго кольцо двух тесно сплетенных тел.
Моника подняла глаза и дружески кивнула, встретив его взгляд. По окончании танца она прошла мимо, направляясь к ложе, где восседал Пьер де Сузэ, с которым она приехала. Бриско с досадой пожал ее дружески протянутую руку.
— Поздравляю! — саркастически сказал он, указывая на американца, скрывшегося в толпе, — вы не скучаете.
Она спокойно ответила.
— О, нет!
И, улыбнувшись его натянутой и иронической гримасе, прибавила:
— Скажите, Бриско, что тут необыкновенного, если в вопросах любви, — она запнулась, подыскивая слова, — женщина думает и поступает как мужчина? Надо привыкнуть к этому и принимать меня за то, что я есть, — за мужчину.
Ему хотелось сказать: за девку, но из вежливости он промолчал и добавил:
— За холостячку… Я знаю.
Несмотря на свою полную терпимость во всем, он оскорбился, но рискнул все-таки спросить:
— Мы встретимся при выходе?
— Невозможно, очень сожалею. Мой спутник должен меня сейчас познакомить с Люсьенной Марнье, у нас назначено свидание.
— А-а!
Она пожала плечами на его вызывающую улыбку.
— Вы же познакомили меня с Эдгаром Лэром для пьесы Перфейля, и, однако, я не принадлежала ему. Люсьенна Марнье!.. Вы ее знаете?
— Еще бы! Кто не знает эту оригиналку? Красивая, с миллионами, на содержании у бельгийского банкира, с претензиями на аристократический вкус.