Монсегюр и загадка катаров
Шрифт:
Другим свидетельством этой «долговечности» служит не менее популярная сказка, в основном известная как «Тело без души». Как и у первой легенды, у нее множество версий, особенно в Стране Басков и Бретани, где эта тема получила наибольшее распространение. Ее главный персонаж — чудовище с поистине дьявольскими наклонностями: этот ненасытный монстр, не брезгующий человечиной, творит свои черные дела, в частности требуя от жителей страны отдавать ему каждый год самую красивую девушку, как правило, принцессу. Наконец отважный юноша (или человек зрелых лет в других версиях) решает победить монстра; однако сначала герою приходит на помощь «супруга» монстра-людоеда. Она предупреждает юношу, что одолеть чудовище в честном бою невозможно — он неуязвим, поэтому она будет действовать хитростью, то есть попытается узнать его секрет. И ей это удается — «Тело без души» рассказывает ей следующее:
«Я не могу умереть, потому что моя душа хранится в тринадцатом яйце куропатки, сидящей в зайце, которого не поймает ни один охотник. Заяц спрятан в утробе страшного волка, пожирающего все, что он видит. А волк находится в чреве льва, который вселяет ужас
Такую версию легенды можно услышать в Верхней Бретани, но в Нижней Бретани эта история сохранила массу любопытных подробностей:
«Я был рожден от русалки и волка, и мое имя — Тело без души» — «Как? — спросила принцесса. — Тело без души? Но как в таком случае ты можешь жить?» — «Благодаря великому духу, придающему мне необычайную силу. Но мое могущество несравнимо с тем, каким бы оно стало, если бы я мог овладеть своей душой» — «Так, значит, у тебя все же есть душа, только она не с тобой?» — «Увы, — произнес Тело без души, — она не со мной. Если бы я вернул ее себе, не было бы ничего такого, чего бы я не мог сделать. Обретя душу, я перевернул бы мир вверх дном» — «Но ты, наверное, мог бы легко вернуть ее себе?» — «Увы, это слишком сложно. Множество раз я пытался ее обрести, но никогда не мог добраться до нее. Именно поэтому меня навсегда отправили на остров посреди моря. Однако моя душа не так далеко от меня… приблизительно в десяти милях, на другом огромном острове» [69] .
68
Markale, Jean. Contes populaires de toute les Bretagne. Rennes: Ouest-France, 1977, p. 107.
69
Markale, Jean. La tradition celtique, p. 205.
Этот отрывок из сказки (повторимся, из народной сказки, сохранившейся в устной традиции), без сомнения, содержит в себе двойной смысл, точнее, дополнительный оттенок, в котором легко распознать катарскую концепцию дуализма. Согласно этой доктрине, в любом существе есть три основополагающих начала: тело, душа, дух. Правда, после подобного утверждения возникал вопрос: как отличить дух от души… Однако это вечная проблема: «инь» и «ян», «animus» и «anima», всевозможные споры по поводу точного определения «mens» и «spiritus», представления об «астральном теле» и «эгрегоре», используемые различными оккультными школами… Вплоть до сегодняшнего дня ни у кого нет точного ответа на этот вопрос — и катары не исключение из правил. Тем не менее, каково бы ни было точное значение этих понятий, катары, придерживавшиеся идей крайнего дуализма, уверяли, что Сатане удалось обольстить лишь «треть» ангела, иными словами, лишь его душу, но не дух. Некоторые из них утверждали даже, что при любом воплощении (которое равноценно падению) ангельская душа оставляла свое тело на небесах, в то время как в материальную оболочку ее заключал Сатана. Однако связь между душой и телом — то есть дух — оставалась в некоем промежуточном мире: в этом мире-посреднике, расположенном между небом и землей, дух, как Элохим, «носился над водою», отыскивая своего двойника, душу. Если же духу удавалось найти ее, то наступало озарение: существо становилось катаром, то есть совершенным. Иными словами, дух в концепции катаров напоминает ангела-хранителя, без которого невозможно слияние двух начал, разъединенных силами зла.
Во втором варианте сказки упоминается о необычном рождении героя (сын русалки и волка, дьявольских животных) и о Создателе, некоем великом духе. О каком создателе идет речь — о Боге, породившем душу, или о Сатане, создавшем тело? Сложно сказать. Однако ясно одно: душу существа отделили от тела сознательно, дабы помешать чудовищу обрести настоящую силу, которая могла бы перевернуть вселенную вверх дном. Бессилие героя по имени «Тело без души» — своего рода кара, проклятие, лишающее человека его возможностей. В подобной детали нельзя не увидеть сходства с идеей катаров о падении ангелов с дальнейшим пленом в оковах материи. Однако душа героя (или его дух) бережно хранит его способности. Она всего лишь отделена от тела. Если существу удастся вновь обрести душу, он вернется в свое исходное состояние, вернет свою сущность. Однако сделать это ему не по силам: «Моя душа в огненно-рыжем яйце, спрятанном в голубе. Голубь спрятан в лисе, лис в волке, волк в кабане, кабан в леопарде, леопард в тигре, тигр во льве, а лев в людоеде, не похожем ни на человека, ни на животное» [70] .
70
Markale, Jean. La tradition celtique, p. 206.
Странное уточнение… Оно напоминает другую сказку, ставшую детской песенкой о козле, «не желающем вылезать из капусты». Чтобы заставить козла убраться из огорода, приходится искать собаку, но та отказывается повиноваться, и так далее [71] . На самом деле это всего лишь отголоски архаичного сюжета, легко узнаваемого и в знаменитом Орехе каббалистов: нужно расколоть скорлупу и снять кожуру, чтобы добраться до ядрышка, то есть до того божественного, что спрятано внутри. Душа чудовища, описанного в сказке, — это его божественное начало, однако после грехопадения это начало стало пленником иного тела, иной материи,
71
В частности, тот же мотив лег в основу рассказа «История о козле Було» (Markale, Jean. Contes occitans, p. 60–65). Эта версия сказки, распространенная в Лимузене, рассказана на манер фацеций, однако не теряет первоначальной схемы.
Народные предания — великолепный способ увековечивания идей катаров, ярчайшее доказательство непрерывности катарской мысли… Можно было бы привести и другие легенды, заключающие в себе символику, применявшуюся обычно альбигойскими теологами. Вероятно, совершенные все же хотели, чтобы их призыв был услышан даже после их исчезновения, но письмо — слишком опасный способ для послания грядущим поколениям. Гораздо более безопасны сказки, легенды, предания — все то, что передается из поколения в поколение изустно: устное творчество охватывает все слои общества и не боится цензоров.
Искусство (и все то, что называют «художественным», устный рассказ, например) на первый взгляд невинно. Это игра, чья конечная цель — развлечь или околдовать, восхитить. Суть магии не в том, чтобы изрекать непонятные для простых смертных слова. Магия — это искусство, умение передавать что-либо под видом игры.
Что же тогда сказать о наилучшей форме игры — о театре, соединившем два вида магии: музыку и слово? Отныне мы знаем (или догадываемся), каким может быть истинный смысл такой оперы, как «Волшебная флейта» Моцарта. Без особого труда мы понимаем намеки и недомолвки в таком сложном произведении, как «Парсифаль» Рихарда Вагнера; отныне нам ясно, что идеи катаров проникли в «Парсифаля» благодаря Вольфраму фон Эшенбаху. В таком случае почему бы нам не обратиться к еще одному произведению «из той же оперы»? Я имею в виду странное произведение Мориса Метерлинка и Клода Дебюсси «Пелеас и Мелисанда».
На самом деле разговор пойдет о драме-инициации, об очередной игре, в которой слились музыка и сцена, о произведении, в сюжетных линиях которого раскрывается уже знакомая нам «катарская тема»: коллизии ангельской души.
Итак, «Пелеас и Мелисанда» — это общепризнанный шедевр символизма. Следовательно, в нем мы обнаружим… символы. Однако, помимо очевидных символов, все произведение наполнено незаметными символическими деталями, не менее действенными, чем легко узнаваемая символика. Прежде всего это касается центрального персонажа, трогательной до слез Мелисанды… Остерегайтесь трагических героинь, которые заставляют плакать от умиления! Образ, вызывающий слезы такого рода, заслоняет от нас истинную суть вещей. Разве можно назвать «нежной и мягкой» Андромаху Расина — опасную женщину с сильным характером, расчетливую, умеющую ловко скрывать свои чувства, готовую на все ради собственной выгоды и победы своего сына?
Но какими душевными свойствами обладает Мелисанда, кто она на самом деле? Нам это неизвестно: мы видим, как она выходит из сумрачного замка Аркеля, бродит по огромному лесу, то теряясь в сумраке деревьев, то вновь выходя из тени… она плачет у фонтана, где ее и находит принц Голо. Нет, это не Мелюзина: та поджидала Раймондина, чтобы одарить его богатством и сделать его могущественным — причем взамен на все это она предложила саму себя. Мелисанда ничего не ждет и никого не поджидает: она угнетена и подавлена. Откуда она появилась? Из другого места, но никто так никогда и не узнает, где же оно. О том, что было в ее «прошлой жизни», можно лишь догадываться: в чаше фонтана сверкает корона, «корона, которую дал мне он». Кто этот «он»? Голо хочет достать корону, но Мелисанда запрещает ему это делать, как и отказывается она от любого контакта с Голо: «Не касайтесь меня! Иначе я брошусь в воду!»
Но Голо забирает ее с собой. Итак, Мелисанда, ныне супруга Голо, живет в странном королевстве Аркеля, которое зовется «Allemond». Разумеется, это игра слов, включающая в себя и французское «Allemande» («немка»), и франглийское «all le monde» («весь мир»), и даже кельтское «all», то есть «другой», что в сочетании дает нам «Иной мир»… Ничего, в символизме бывали случаи и пострашнее. Почему бы не увидеть в этом имени и такое — «Ah! le monde!» («Ох уж этот мир!») — с оттенком презрения, прекрасно подходящим к иллюзорному миру-материи? Читатель уже чувствует, что мы вновь обратились к доктрине катаров — но как к ней не обратиться, если Голо как нельзя лучше подходит под определение дьявола? С точки зрения катаров, это точное подобие Сатаны, поймавшего душу падшего ангела (Мелисанды) в ловушку материи (узы брака). Соответственно, Мелисанда — это пленница иллюзорного сатанинского мира. Однако заметим, что пленницей она стала в какой-то степени по доброй воле: она отказалась от короны, упавшей в воду, и согласилась стать супругой Голо — тирана, узурпировавшего власть своего деда Аркеля (в чьем имени слышно как грозное «Архангел», так и двусмысленное «Арк», название деревни неподалеку от Ренн-ле-Шато). Нет ли в имени «Голо» отсылки к Голему из оккультной традиции? Вполне возможно — если только оно попросту не взято из бретонского языка, где «golo» означает «свет». В таком случае не может ли он быть «Падшим Светом», мятежным Люцифером, низвергнутым в бездну? Ведь, несмотря на это, в душе Люцифера все же остается свет, его прежняя суть, пусть даже он и прилагает все усилия к тому, чтобы лишить его других.