Монументальная пропаганда
Шрифт:
— А вот сейчас говорят, — сказала она, желая услышать опровержение, — что он будто бы был рябой.
— Чепуха! — немедленно опроверг генерал. — Откуда рябой? Почему рябой? Я бы каждому, кто такое говорит, просто не знаю что б сделал. У него было хорошее, мужественное русское лицо.
— Но он был все-таки грузинской национальности, — сочла нужным уточнить Аглая.
— Ну да, — сказал генерал, — это конечно. Но лицо было русское.
Выпили еще немного, и Федор Федорович стал показывать Аглае альбомы с фотографиями, частично выцветшими. Снимки были, в основном, обыкновенные, семейные. С женой после свадьбы. На велосипедной прогулке. На пляже. Первый сын. Сын
— А что это вы ему вручаете? — спросила Аглая.
— Удостоверение почетного председателя нашего клуба ветеранов. А это, видите, я со знаменем этим. Не видели его развернутое? Сейчас покажу.
Он вынул знамя из чехла, развернул и прошел с ним перед Аглаей строевым шагом взад и вперед, показывая, как он приблизительно входил с ним в Берлин. Аглая попыталась, но не могла представить себе, как можно было таким образом входить в город во время тяжелого боя.
— Но ведь вы уже были командиром дивизии, — напомнила Аглая. — Вы же не могли прямо сами со знаменем…
— Да что вы говорите! — жарко возразил Федор Федорович. — Вы даже не можете себе вообразить, какой я был человек. Молодой… Ну как молодой? Когда война кончилась, мне было тридцать шесть лет, а уже дивизией командовал, меня солдаты батей звали. Но горячий я был, ой-ей-ей. Все норовил вперед выскочить. И со знаменем… А как же… А однажды в бою знаменосца ранило, и он стал падать. Я думаю, если знамя выронит, то на личный состав это как же морально подействует? И тогда я, понимаете, — он опять загорелся, задергался, — выскочил вперед, выхватил знамя и… — и стал рассказывать сцену, очень похожую на ту, что Аглая совсем недавно видела в каком-то кинофильме.
Аглая посмотрела на часы. Было около двенадцати. Она поднялась.
— Пожалуй, мне пора.
— Подождите, — остановил ее Бурдалаков.
Она посмотрела на него вопросительно.
— Забыл вам показать, — сказал Бурдалаков и из ящика письменного стола достал продолговатый предмет, который оказался кинжалом в серебряных ножнах. — Вот. Это мне в Самтредиа мой фронтовой друг генерал Шалико Курашвили подарил. Изготовлен в начале XIX века и был преподнесен генералу Александру Петровичу Ермолову. Помните, был такой завоеватель Кавказа?
Кинжал был прямой с желобком посредине и золотой рукоятью, концом которой была голова тигра с рубиновыми глазами, а по лезвию его шла черненая надпись, которую Аглая, прищурившись, осилила без очков:
— «Друга спасет врага паразит», — прочла она громко и посмотрела на генерала. — Что это значит?
— Сам думаю, — развел руками Федор Федорович, — и не могу понять. И Шалико не знает. Загадка какая-то, да и все. Так мы, значит, завтра утром, как всегда, у входа.
— Хорошо, — сказала Аглая с легким разочарованием. Федор Федорович проводил Аглаю до ее двери.
Глава 14
Завтра опять бегали, ели, гуляли, вечером он привел ее к себе допивать «Изабеллу» и показал альбом с
…Сидели, пили вино, вспоминали войну, говорили о болезнях, о нарушении природного равновесия, о молодежи, которая ведет себя распущенно: по улицам ходят в обнимку, в шортах и сарафанах, на пляже купаются в одежде настолько условной, что уже можно и вообще догола раздеться.
— А за границей, — сказал Федор Федорович, — вообще есть такие пляжи, где мужчины и женщины, совсем друг друга не стесняясь, купаются в чем мамаша родила.
Говоря об этом, он морщился и плевался.
И вот наконец наступил момент, к которому неизбежно подвели Аглаю и генерала их отношения. Генерал как бы невзначай положил ей руку на колено, а сам повернул голову в другую сторону. Она вздрогнула, замерла и повернула голову в противоположную сторону.
— А погоды, — сказал генерал, — тоже теперь стали чем далее, тем более аномальные.
— Да, — согласилась она односложно.
— Ни в коем случае не нужно кушать грибы, — сказал он и вдруг без всякого перехода кинулся на нее с такой яростью, с какой, может быть, брал Берлин. Завалил ее на спину, нырнул под юбку, ухватился за резинку. Она, не ожидавшая такой стремительной атаки, стала инстинктивно сопротивляться. Уперлась обеими ладонями в его колючее темя, надавила на него, и в это самое время, так бывает не только в кино, но и в жизни, раздался громкий стук в дверь. Он испугался и немедленно отпрянул в панике. Посмотрел на Аглаю, на стол, где стояло и лежало то, что было недопито и недоедено. В этой ситуации не было ничего противоестественного и противозаконного, тем более что они оба были как будто свободные люди. Но они не были свободные люди, они были советские люди, воспитанные, как дети, в сознании, что каждое их желание может быть немедленно открыто, обсуждено, осуждено и наказано. В данном случае их могут лишить путевки, выгнать из санатория, пропечатать в журнале «Крокодил», устроить персональное дело, исключить из партии, и это была бы для него катастрофа, а для нее… Для нее, впрочем, ничего бы не было, но и она испугалась.
Поэтому, когда в дверь застучали, генерал стал быстро прибирать на столе, а она отскочила к противоположной стене и, торопливо поправив юбку, уставилась в окно, будто специально только за тем сюда и пришла, чтобы любоваться вечерним видом из чужого окна. Наконец Федор Федорович подошел к двери, приоткрыл ее и увидел дежурную Полину, модную дамочку с большой грудью, обтянутой кофточкой из материала «джерси». Она стояла с листком бумаги.
— Вам записка, — сказала она и заглянула в комнату.
— Спасибо, — сказал генерал, пытаясь загородить ей вид своим телом, расставив при этом руки, словно хотел взлететь.
— А у вас прибрать не нужно? — спросила Полина, стремясь увидать что-нибудь хотя б из-под его подмышки.
— А чего вы ждете? — спросил он.
— Ответ писать будете или нет?
— Еще не знаю, — Федор Федорович вдруг вспомнил, что он не мальчик, а генерал, к тому же вдовец, имеет право, ничего предосудительного не совершил и никому нет дела до того, чем он занимается.