Монументы Марса (сборник)
Шрифт:
– Не знаю. Я никогда еще не видел машины времени. А когда он вернется?
– Вернется? Никогда. Там, куда он улетел, нет машины времени.
– Он так и останется лежать? Среди динозавров?
– Да ты что! Он лежит в будущем году.
– Ага, – проявил я начитанность. – Значит, ровно через год он здесь материализуется?
– Совсем дурак, – сказал Бессонов, словно мы с ним вместе изобретали машину времени и я забыл нечто весьма очевидное. – Это же невозможно.
– А что возможно?
– Коля, милый, как только этот кубик улетел от нас, он пропал навсегда. Для нас с тобой. Он сейчас не на Земле, то есть не на нашей Земле.
– Где
– На той, альтернативной Земле, существование которой предполагает присутствие кубика в то время, когда он там появится. А на нашей Земле его нет и быть не может. Разве не понятно?
– Сколько же у тебя Земель?
– Не у меня. Во Вселенной. Во Вселенной их бесконечное множество.
– И они все существуют?
– Разумеется, потому что вариантов тоже бесконечное множество.
– И значит, есть Земля, на которой Наполеон победил в битве при Ватерлоо?
– Честно говоря, сомневаюсь. Экономические возможности союзников были куда выше, чем у Наполеона. Он был обречен.
– Ты слишком серьезен.
– Я вынужден быть серьезным.
– А когда будешь посылать туда людей?
– Хоть сегодня.
– И уже посылал?
– Еще чего не хватало!
– Почему?
– Ни один местком не разрешит, даже добровольцу. Это же смерть.
– Почему?
– Да потому, что этого человека больше не будет. Понимаешь, он будет там, откуда нет возврата.
– А если он захочет?
– Ну ты захотел бы?
– Еще не знаю.
– Узнаешь, позвони.
– Конечно, позвоню, – сказал я.
3
Ну, хорошо, рассуждал я в тот вечер. Я проживу здесь еще десять лет, может быть, двадцать. Лучше писать я не буду. А ведь когда-то я хотел стать палеонтологом. Даже ходил в кружок при музее. Но не стал палеонтологом именно потому, что осознал: я никогда в жизни не увижу ничего, кроме выветренных костей и отпечатков в песчанике. Что за смысл изучать фантомы? Ну вот, а теперь есть возможность увидеть этих нелепых динозавров, хочешь издали, хочешь вблизи, хочешь кинуть камень – кидай. Я представил себя голым, изможденным, камень в руке и одиночество такое, какое здесь и не снилось. Мне даже стало страшно от одиночества среди динозавров. И этот страх продолжался во сне. Сон был реальным и однообразным. Я бежал по папоротниковому лесу, увязал в болоте, а за мной лениво трусил тираннозавр, порой открывая широко многозубую пасть, чтобы я не подумал, что он шутит. И я знал, что в конце концов – не сегодня, так завтра – он догонит меня и съест, потому что я в том мире один.
На следующий день позвонил Розинский, который вернулся в Москву, позвал смотреть материал. Я поехал. В маленьком зале сидели человек пять. Мы курили, сбрасывая пепел в пустую коробку от пленки. Я ждал, когда будет Надя. Сначала я угадал ее в толпе детей, бежавших кросс. Надя бежала серьезно, старательно, но ее все время закрывали от меня более шустрые дети. Потом она бежала во втором дубле. Потом в третьем.
Что интересовало меня в этой девочке? Девочка как девочка, рыжая. Лет через десять она вырастет в дебелую ленивую женщину, а я буду уже старым и никто не будет говорить мне в троллейбусе: «Передайте билет, молодой человек». «Но она добрая, – твердил я себе, будто переубеждал. – Она простая и добрая. Она такой и останется. Я же смотрю не на нее, а на ту женщину, которая будет. Только она тогда не узнает меня, даже с золотым петушком».
Потом
– Вот именно, – сказал он торжествующе Виктории. – Теперь я хоть вижу выражение его лица.
А я так и не заметил выражение лица героя.
– Этот дубль и оставим, – сказал Розинский монтажеру.
Потом все хвалили материал – почему не похвалить материал, если это ни к чему не обязывает. Картина будет делаться в монтажной. Я хотел попросить у монтажера срезку – кадры с Надей из ненужного дубля, но не решился.
А потом, дня через два, я долго говорил по телефону с моей приятельницей. Она художница, делает кукол. И для выставок, и для театра. Она делает хороших кукол, но у нее не сложилась жизнь. Живет одна и делает кукол. И она сказала мне:
– Я тебе завидую, Коля. Через десять лет мои куклы износятся. А твои книжки будут в библиотеке. И фильмы твои иногда будут идти в кино. Ты зря расстраиваешься. Ведь то, что ты делаешь, накапливается. Мне хуже: то, что я делаю, – исчезает.
– Поглядим через десять лет, – сказал я.
И, повесив трубку, я услышал собственные слова: «Поглядим через десять лет».
И вдруг я понял, чего хочу. Я хочу проснуться через десять лет. И я даже объяснил себе почему. Я хочу увидеть, останется ли что-нибудь через десять лет от того, что я делаю сегодня. Если художница права, то я должен быть известен и кому-то нужен. У меня есть пропуск в будущее – золотой петушок. В конце концов, оттуда, из будущего, будет виднее, что я делал неправильно, а что зря. И я не буду повторять своих ошибок, и не буду лениться, и не буду откладывать на завтра. У меня будет десять лет форы. Я ничего не теряю, даже ни дня жизни не теряю. А приобретаю. Сто лет – слишком много, за сто лет меня наверняка забудут. Да и мир изменится так, что мне в моем возрасте не найти в нем места. А десять лет – приемлемый срок. Десять лет назад случились совсем недавно. Десять лет вперед тоже близки, очень близки. Я окажусь там, минуя все горести и неприятности, болезни и потери, которые меня ждут, если я поплетусь в будущее вместе со всем человечеством, значительно постарев, а может, и померев по пути.
Так я себя уговаривал. Словно почти незнакомая девочка была ни при чем. Впрочем, она и была ни при чем. Только если бы ее не было совсем, я бы не вернулся к Андрюше Бессонову и не сказал ему, что хочу стать добровольцем.
4
Андрюша Бессонов, с которым я учился в одном классе, сказал мне решительное «нет». Он поднял меня на смех. Он объяснил мне снова, что я не смогу вернуться обратно. И совершенно неизвестно, что представляет собой альтернативная Земля, в которой предусмотрено мое появление через десять лет.
Я жал на то, что я совершенно одинок. Что никто не спохватится. Что никто не узнает. Что пора ему переходить к экспериментам с людьми, потому что иначе его машина времени останется лишь теоретической конструкцией, а это обидно.
В конце концов Андрюша Бессонов догадался, но догадался неверно.
– Ты болен? – спросил он очень серьезно.
– Болен, – сразу согласился я.
– И это… они отказались дать тебе надежду?
– Я надеюсь, что через десять лет они мне помогут, – сказал я. – Доктор уверяет, что вопрос создания лекарства – месяцы.