Моонзунд (др. изд.)
Шрифт:
– Да, я задержалась сегодня… Так было интересно! Мы, все девушки, ездили в Калинкину клинику – изучали там венеричек. Ты можешь гордиться сестрой. Я недавно так идеально отпрепарировала лягушку, что ее оставили на курсах как учебное пособие.
– Я восхищен, – хмуро процедил Артеньев. – «Тебе с подругой достались препараты гнилой пуповины, потом был дивный анализ выделенья в моче мочевины…» Дура ты! – врубил он в лицо ей. – Тебе замуж надо. И сразу повыскакивают из головы все лягушки. Готовь себя не к вивисекциям, а к семейной жизни.
–
– Пусть я отсталый. Но ты со своим прогрессом тоже далеко не ускачешь. Нужен дом. Нужен муж. Нужны дети… Кухня, наконец!
– Боже, ты разговариваешь, словно черносотенец. Сейчас, когда все вокруг кипит, когда наука…
– Оставь ты эту ерунду! – Он рывком распахнул дверь, спросив у темной комнаты: – Семенчук, ты спишь?
– Сплю. Сплю. Я ничего не слышу…
Разговор с сестрой он продолжил, когда она уже легла.
– Я постарел… да? – спросил Артеньев.
– Ты ужасно нервный. А я так счастлива…
– Влюблена?
– Что ты! – возмутилась Ирина. – Это было бы глупо…
Она призналась ему, что профессор Пугавин, это научное светило, выделил ее среди всех бестужевок для постановки психологических опытов. Пугавин нашел у нее рациональный ум.
– Профессор сейчас занимается этим… Распутиным!
– А при чем здесь ты со своим рациональным умом?
– Пугавин нашел, что я гожусь для разгадки секрета влияния Распутина на женщин. Опыт, конечно, будет поставлен строго научно. И под наблюдением самого профессора…
– Вот так и знай, – сказал Артеньев, – если я твоего профессора-психолога встречу, я самым простонародным способом набью ему морду. И пусть он жалуется потом городовому!
– Пугавин – прогрессивная личность, – обиделась сестра.
– Тем лучше. За этот прогресс я ему еще добавлю. И посоветую, чтобы опыты с искушением от Распутина он ставил над своей женой.
Сестра замкнулась. Взяла у него папиросу.
– Социология тоже наука, – сказала она, неумело прикуривая. – И наука с большим будущим. В науке всегда были герои-мученики. Не станешь же ты отрицать подвигов врачей, которые сознательно прививают себе микробы чумы, холеры и сибирской язвы.
– Спи. Я гашу свет. Герои науки так и останутся героями. Но я еще посмотрю, какой микроб тебе достанется от Распутина…
На следующий день явился профессор Пугавин; светило был в сером костюме и в серой шляпе, день был тоже серый.
– Молодой человек, – сказал профессор, беря Артеньева за пуговицу мундира (чего Артеньев не мог выносить), – как же вам не стыдно? Ирина Николаевна мне все рассказала… К чему ваши сомнения? Я же стану следить за вашей сестрой, как Цербер. У меня холодный, аналитичный ум, как у римского патриция.
– У вас он холодный. Но у сестры может оказаться и горячим.
– Сережка! – вспыхнула Ирина. – Как ты можешь говорить обо мне такое? Мы ведь ставим только опыт… только психологический опыт для науки!
Семенчук
– Распутин, по-моему, это просто гнусный кал, который недостоин вашего просвещенного изучения. Его надо подцепить на лопату и выбросить. А вам хочется его понюхать.
– Э-э, нет! – убежденно отвечал Пугавин. – Когда человек смертельно болен, врачи изучают и его кал, дабы спасти человека… в данном случае речь идет о больном русском обществе.
Тут Сергей Николаевич возмутился:
– А кто вам сказал, что русское общество больно? Вон, посмотрите на моего бугая… Семенчук, встань! Ты разве болен?
Гальванер вырос над этажеркой – всей своей гигантской фигурой чемпиона по классической борьбе.
– Не, – засмеялся, – мы не больные. А с господином старлейтом я согласен: всю заразу жизни русской – на свалку надо, чтобы она здоровым жить не мешала.
– С таким оппонентом я не желаю дискутировать… Ирина Николаевна, вы готовы? Григорий Ефимыч будет ждать нас, я уже договорился через баронессу Миклос.
Артеньев прицепил к поясу золоченый кортик:
– Я пойду тоже. У меня не десять сестер, чтобы я бросался ими по всяким Гришкам… Можете мне, как реакционеру, не признаваться. Лишь один вопрос: где живет эта скотина?
На Гороховой – пустота, лишь возле дома № 64 заметно некоторое оживление, возле подъезда стоят два легковых автомобиля. На площадке лестницы первого этажа, примостившись на подоконнике, играют в карты скучные филеры. Скучные и трезвые.
– Вам куда? – спросили они Артеньева.
– Господин в сером с молодой дамой уже проходили?
– Да. Только что.
– А я с ними… тоже к Григорию Ефимычу.
«Штаб-квартира Российской империи» имела электрический звонок. Артеньев в бешенстве как нажал его кнопку, так уже и не отпускал пальца, пока ему не открыла горничная.
– А вам назначено? – спросила она, словно о визите к врачу.
В прихожую вышел костистый мужик в шелковой рубахе с малиновым пояском, в английских полосатых брюках, на босых ногах его шаркали шлепанцы. Он воззрился на Артеньева, и старлейт хорошо рассмотрел его старческое лицо, клочковатую бороду, из путаницы которой пробивались землистые мужицкие морщины. Даже никогда не видев Распутина, Артеньев догадался, что это он… он!
– Ты што звонишь, будто полицья какая? – наорал Распутин на офицера. – Всех в дому перепужал. Я тебя звал, что ли? Ты, флотский, на кой ляд сюды приперся?
– Просто так. Посмотреть на вас.
– Кого смотреть-то?
– Да вас, Григорий Ефимыч.
На лице Распутина выразилось крайнее удивление:
– У тебя и дела до меня нетути?
– Нет. Нету.
– И просить ништо не станешь?
– Не стану. Вот посмотрю и уйду…
Распутин взмахнул длиннейшими руками гориллы: